Неизвестно - Дневники
И жил он, хотя среди людей, но слегка отшельником, слегка волшебником”**.
Готовя вместе с М.В.Ивановым, сыном Вс.Иванова, дневники к публикации, мы намеренно закончили книгу дневников не последней имеющейся в архиве дневниковой записью Вс.Иванова, а несколькими строками раньше. Как нам показалось, эти записи подводили итог всему повествованию о судьбе писателя: “Все-таки в нашей работе самое главное — ожидание, а тут теперь чего ждать? И раньше-то не ахти сколько перепадало, а теперь... Хотя, исторически, это хорошо: путь должен где-то кончаться” (8 апреля 1963г.).
__________
* Вс.Иванов — писатель и человек. М., 1985. С. 21—22.
** Там же. С. 213.
10
“24 июня 1941 г.
...На улицах появились узенькие, белые полоски: это плакаты. Ходят женщины с синими носилками, зелеными одеялами и санитарными сумками. Много людей с противогазами на широкой ленте. Барышни даже щеголяют этим. На Рождественке, из церкви, выбрасывают архив. Ветер разносит эти тщательно приготовленные бумаги. Вот — война. Так нужно, пожалуй, и начинать фильм.
Когда пишешь, от привычки что ли, на душе спокойнее. А как лягу,— так заноет, заноет сердце, и все думаешь о детях... Сам я решительно на все готов”.
Понимание войны как события поворотного и в жизни всего общества, и в своей жизни, определило и кульминационную роль военных дневников во всей книге. Сам Иванов неоднократно пишет о “пробуждении”, которое должно “прийти” во время войны: “Ведь катаклизм мировой. Неужели мы не изменимся?” (17 июля 1942 г.); “Много лет уже мы только хлопали в ладоши, когда нам какой-нибудь Фадеев устно преподносил передовую "Правды". Это и было все (подчеркнуто Вс.Ивановым.— Е.П.) знание мира, причем, если мы пытались высказать это в литературе, то нам говорили, что мы плохо знаем жизнь. К сожалению, мы слишком хорошо знаем ее — и потому не в состоянии были ни мыслить, ни говорить. Сейчас, оглушенные резким ударом молота войны по голове, мы пытаемся мыслить,— и едва мы хотим высказать эти мысли, нас называют "пессимистами", подразумевая под этим контрреволюционеров и паникеров. Мы отучились спорить, убеждать. Мы или молчим, или рычим друг на друга, или сажаем ДРУГ друга в тюрьму, одно пребывание в которой уже является правом” (подчеркнуто Вс.Ивановым.— Е.П.) (22 июня 1942 г.). Как мы видим из дневников, близкие к этому настроения владели и другими писателями, показательны записи разговоров с Б.Пастернаком в ноябре 1942 г. (см. комментарий). Ожидание перемен в обществе и в искусстве определяет пафос ряда первых записей этого периода. Однако впоследствии надежды сменяются разочарованием. Это чувствуется и в том, как комментирует Вс.Иванов официальные сообщения, касающиеся происходящих военных событий: “Ужасно полное неверие в волю нашу и крик во весь голос о нашей неколебимой воле” (1 июля 1942 г.); “Какая-то постыдная
11
узда сковала наши губы, и мы бормочем, не имея слова, мы, обладатели действительно великого языка” (17 июля 1942 г.),— и, главное,— в его размышлениях об искусстве и о деятелях искусства. Мысль о том, что в страшное и героическое время искусство, в том числе и его собственное, не выполняет возложенной на него высокой миссии, оказывается фальшивым, недостойным, мелким, не оставляет писателя: “Идет война, погибают миллионы, а быт остается бытом. Писатели пьют водку, чествуют друг друга "гениями",— и пишут вздор” (25 декабря 1942 г.); “...похоже, что художники ходят по улице, а открыть дверь в квартиру, где происходит подлинная жизнь, страдает, мучается и геройствует современный человек,— нет” (7 ноября 1942 г.).
Таким образом, общий пафос этой части дневников оказывается двойственным: с одной стороны, это восхищение мужеством, героизмом народа, с другой стороны — горечь, негодование, отчаяние, рожденные высокой требовательностью к обществу, искусству, писателям и, прежде всего, к самому себе.
В этом смысле можно говорить о том, что военные дневники Вс.Иванова во многом отличаются от уже существующей в русской литературе середины XX в. традиции мемуарной прозы периода Великой Отечественной войны.
В работе “Документалистика о Великой Отечественной войне” Л.К.Оляндер выдвигает главный, по мнению автора, принцип изложения материала в военных дневниках — “быть верным факту”*, т.е. подчеркивается строго документальная основа повествования, минимум личного, субъективного. Если рассматривать дневник Вс.Иванова с этой точки зрения, то мы увидим, с одной стороны, обилие фактов, касающихся непосредственно военных событий, но при этом постоянные упоминания о возможно искаженной официальной пропагандой их трактовке, многочисленные слухи и домыслы, возникающие вокруг этих фактов. И, безусловно, дневник Вс.Иванова — очень личный. Сам Иванов, записывая разговор с К.И.Чуковским о дневниках, которые вели в то время оба писателя, утверждал: “Я ему сказал, что веду дневник о себе,— и для себя, так как, если удастся,— буду писать о себе во время войны” (28 марта 1943 г.). Так, например, читая ташкент-
__________
* Оляндер Л. Документалистика о Великой Отечественной войне. Львов, 1990. С. 48.
12
ский дневник, можно увидеть, что многие портреты писателей, актеров крайне непривлекательны, в описании быта и отношений между людьми подчеркнуты “страшные” подробности: “Приехав в Ташкент, Жига предложил посетить узбекских писателей для того, чтобы они "несли материал" друг на друга. Просто "Бесы" какие-то” (8 октября 1942 г.). Такое восприятие Ташкента объясняется во многом личными, семейными причинами. Раздражение против А.Фадеева, до войны бывшего в числе друзей Вс.Иванова, В.Катаева, Е.Петрова усиливалось тем, что Вс.Иванов, в силу разных обстоятельств, оказался в Ташкенте практически помимо своей воли. Обобщенный портрет Ташкента Вс.Иванов дает в записи, сделанной накануне отъезда: “Город жуликов, сбежавшихся сюда со всего юга, авантюристов, Эксплуатирующих невежество, татуированных стариков, калек и мальчишек и девчонок, работающих на предприятиях. <...> Я не помню такого общегородского события, которое взволновало бы всех и все о нем говорили бы,— разве бандитизм, снятие часов и одежды. <...>
Листья здесь опадают совсем по-другому. Они сыпятся, словно из гербария — зеленые или золотые, не поковерканные бурей: не мягкие или потрепанные. Они заполняют канавы... Калека ползет по ним.
<...> Люди жаждут чуда. Весь город ходит на фокусы некоего Мессинга.
<...> Детей в "Доме матери и ребенка" не кормят. Дети грудные и всю их пищу жрет обслуживающий персонал” (22 октября 1942 г.).
Близкий к этому “образ” Ташкента 1942 г. можно найти в “Ташкентских тетрадях” Л.К.Чуковской, напечатанных в т. 1 “Записок об Анне Ахматовой”. Впоследствии, в 1982 г., вспоминая свою ташкентскую жизнь в тот же период времени (1942 г.), она записывала в дневнике: “...Я не в силах окунуться в ташкентские ужасы — самый ужасный период моей жизни после 1937-го — измены, предательство, воровство, некрасивое, неблагородное поведение А.А., нищета, торговля и покупка на рынке, страшные детские дома, недоедания, мой тиф...”*.
В то же время страницы дневника, где Вс.Иванов приводит, например, свои разговоры с партизанами, имеют совсем другую ок-
__________
ЧуковскаяЛ.К. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 1. С. 518.
13
раску: “глядя на них [партизан]”, записывает Иванов, “удивляешься чуду жизни”. Понятным становится, почему сам писатель так стремился из “ташкентской эмиграции” на фронт. Интересно отметить, что, оказавшись на фронте (поездка на Западный фронт 31.03—10.04.1943 г.) и продолжая вести записи, Вс.Иванов не переписывает их в ту же, основную тетрадь, не “сводит в целое” с уже имеющимися записями.
В московском дневнике 1942—1943 гг., в отличие от ташкентского, в большей степени акцентируются сильные стороны души человеческой. Вернувшись в Москву в ноябре 1942 г., Вс.Иванов внимательно присматривается к людям, к выражению их лиц, к городу в целом. Появляются такие записи: “Москва? Она странная, прибранная и такая осторожная, словно из стекла”, “Какие странные лица на эскалаторе, сосредоточенные, острые, очень похудевшие”. В московском дневнике также есть портрет города — иной, по сравнению с Ташкентом.
Москва для Вс.Иванова — это Дом (в писательском доме в Лаврушинском переулке находилась квартира Ивановых), но Дом этот покинутый, разрушенный. Живет Вс.Иванов в конце 1942 г. в гостинице “Москва”, как и многие другие писатели; “на Лавруху” — в “нежилой дом”, где стоит “странная тишина”,— ходит за книгами. В декабре 1942 г. он остается в Москве один (жена, Т.В.Иванова, уезжает в Ташкент к заболевшим детям), навещает свою первую жену, Анну Павловну, и дочь Маню — “фантазерку и мечтательницу”, по характеристике Иванова.
Москва 1940-х гг. в дневнике Вс.Иванова — фантастический город. Реальные здания, предметы приобретают причудливые, страшные очертания: авоськи на вешалках в вестибюле “Правды” — “сети смерти”; “плоские дома <...> словно книги. Стоят тысячи унылых книг, которые никто читать не хочет”. Столь же нереально и описание издательства “Молодая гвардия”: “Наверху, на третьем этаже, красные, полосатые дорожки, и над ними, в холодной мгле горят похожие на планеты, когда их смотришь в телескоп, электрические шары. <...> Я к тому времени устал, ноги едва передвигались, и мне казалось, что я иду по эфиру и, действительно, разглядываю планеты. И, кто знает, не прав ли был я? Во всяком случае, в этом больше правдоподобия, чем в том призрачном существовании, которое я веду” (31 декабря 1942 г.). И на этом фантастическом фоне — постоянные размышления автора о свободе и несвободе (не случайно уже цитированный разговор с
