Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.
- Она не дурочка, она правильно сказала, и во время, - поддержал автор жену, теплея от признательности. - Не напомни она - могли бы не успеть за меня выпить... Наливайте! За меня!
Надо ли говорить, как дружно откликнулось застолье.
Вспоминая эту историю, автор сегодня делает два вывода. Первый: в свое время правильно выбрал подругу. Второй: сам за себя бокал не поднимешь - могут и забыть.
Автор давно приглядывается к своей карме: и где-нибудь в гостях, и на домашних сборищах, и в ходе публичных акций, которые он организовывал и которые завершались добрыми застольями, и на всяческих посиделках, связанных с премьерами его пьес или фильмов, то есть везде, где именно он был в центре, ибо давал повод, а заодно и обеспечение, сплошь и рядом с поистине удручающей неизменностью именно за него забывали выпить. Нет, кроме шуток!..
И вот, когда пришла пора подведения некоторых жизненных итогов, автор вдруг ясно понял: пусть немало было сделано им по-своему интересного и даже полезного, очень велик риск, что опять за него не выпьют, забудут. А если вспомнят, то, чего доброго, наврут... Что прикажете делать?
Вы догадались правильно: автор решил о главном, что с ним случалось, рассказать сам, взял инициативу в собственные руки. Тем более, что не только о себе мог рассказать. О многих других - славных каждый по-своему - тоже.
И - засел за мемуары...
Так ли важно, кто первый?
Признаюсь, мне нравится, когда сделанное мной нравится еще кому-то и этот кто-то меня хвалит. Простите, как говорится, за откровенность. Много воды, пота и даже помоев утекло, прежде чем откровенность такого рода перестала в твоих собственных глазах выглядеть стыдной. Слишком долго в нас, то есть в представителях того поколения, что еще в детском саду игралось кубиками под большим портретом усатого дяди с раскосой девочкой по имени Мамлакат на руках, вколачивали постулат, что "скромность украшает большевика". И вколотили. Большевик в нас сидел и, сколько мог, мешал радоваться комплиментам - равнял по головам, запрещал высовываться. Теперь я готов высовываться, но силы, конечно, не те.
Тем не менее, их достаточно, чтобы признаться в еще большем грехе с точки зрения прошлых представлений: мне не просто нравятся те, кто меня хвалит, а я их люблю, я нахожу в них уйму достоинств. Уважение к их чувству справедливости я неизменно переплавляю внутри себя в чувство глубочайшей им благодарности.
Чтобы не выглядеть голословным, приведу пример. У этого примера есть славное в драматургически-театральных кругах имя: Инна Люциановна Вишневская. Она и профессор, и доктор, и заслуженный деятель, - разве не будешь счастливым, когда такая "великая медведица пера" вдруг обратит на тебя внимание, заметит, одарит теплым словом?
Не только своего любимого драматурга Островского, но и прозу Толстого она цитирует по памяти страницами. Вышла из зрительного зала после премьеры в Московском тюзе "Наташи Ростовой" и заговорила толстовским текстом, словно оставаясь в увиденном... Если б спектакль не понравился, подумал я тогда, продолжая сгорать в авторском страхе перед критикой, не впала бы она в этакий энтузиазм, просто бы потихоньку сбежала...
А вскоре в журнале "Театр" (N 11, 1979) появилась ее большая статья о спектакле по моей пьесе "Наташа Ростова", поставленной талантливым Юрием Жигульским к 150-летию со дня рождения Льва Толстого. В той статье и были слова, вынесенные в один из эпиграфов к этой главе: "Именно Далю Орлову принадлежит честь первым в советском театре вывести на сцену образ Толстого...Позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана..."
Спросят: а так ли важно, что первый? В искусстве, известно, не очередность принципиальна, а качество сделанного. Первый не тот, кто "раньше", а тот, кто "лучше": не кто раньше пришел, а кто выше взошел. В мире прекрасного отсчет ведут от лучшего.
Перечитывая сейчас - три с лишним десятилетия спустя - "Ясную Поляну", отойдя от нее невероятно далеко, до полного, кажется, обрыва родственных связей, а значит, получив возможность судить со всей возможной непредвзятостью, с удовлетворением обнаруживаю, что нет, не подвел себя в те времена...
Похоже, первое получилось отнюдь не второсортным. Потому, наверное, и пробилось на сцену первым.
Не случайно, конечно, критики неизменно подчеркивали факт этого странного "первенства". Ни с какими другими историческими фигурами не было, пожалуй, столь трудно одолимых проблем, как с Толстым. Доведение данного замысла до премьеры, после многих неудавшихся попыток других авторов, и тогда рассматривалось, да и сейчас, думаю, так выглядит, как реальный прорыв в творческом освоении многосложного материала, и в не меньшей степени - как прорыв сквозь охранительно-запретные редуты, возведенные тогда властвующей идеологией.
Приступая к работе, я все это отлично видел, понимал и в высшей степени был готов действовать. Что с того, что предшественники терпели поражения? А я обязан победить! Слишком многое тогда во мне уже соединилось, чтобы не верить в удачу. Будто некая высшая сила вела... С самых первых шагов...
Инкогнито из книжного развала
Толстой вошел в мою жизнь, не представившись. Мы с ним уже активно общались, а я все еще не подозревал, с кем имею дело.
Мне было лет одиннадцать-двенадцать, то есть через год-другой после войны, когда маму на лето назначили директором пионерского лагеря. С весны в нашу комнатушку, выходящую в бесконечный коммунальный коридор, стали являться молодые люди того и другого пола - наниматься в пионервожатые и физкультурники. По-нынешнему говоря, мама прямо на дому проводила кастинг. Но дело не в этом. Дело в том, что однажды к нашему дому подвезли на грузовичке и горой вывалили прямо на пол книги - основательно бывшие в употреблении, но весьма разнообразные по тематике. Кто-то заранее побеспокоился, не без маминого, думаю участия, чтобы в будущем пионерлагере была библиотека.
"Ваше любимое занятие?.. Рыться в книгах" - это и про меня. Тогда тоже. Рылся. Пока в один счастливый момент не выудил из этой горы потрепанный кирпичик: тонкая рисовая бумага, еры и яти, обложек нет, первых страниц нет, последних нет. Автор - инкогнито.
Глаз упал на начало, которое не было началом, а дальше я оторваться от текста не смог. Я вошел в него, как в новый дом, где почему-то все оказалось знакомым - никогда не был, а все узнал. Поразительно! Казалось, неведомый автор давно подсматривал за мной, все обо мне узнал и теперь рассказал - откровенно и по-доброму, чуть ли не по-родственному.
Написано было: "... По тому инстинктивному чувству, которым один человек угадывает мысли другого и которое служит путеводною мыслью разговора, Катенька поняла, что мне больно её равнодушие..." Но сколько раз и со мной случалось, что и с неведомой Катенькой: в разговоре инстинктивно угадывать "мысли другого"! Как точно подмечено...
Или в другом месте: "...Глаза наши встретились, и я понял, что он понимает меня и то, что я понимаю, что он понимает меня..." Опять лучше не скажешь! "Я понимаю, что он понимает..."
И так на каждой странице. "В молодости все силы души направлены на будущее... Одни понятные и разделенные мечты о будущем счастии составляют уже истинное счастье этого возраста". Опять мое! Так и есть: каждый день твоих детства-отрочества, если они нормальны, будто сплавлен с солнцем и светом ожидания, чтобы твое предназначение состоялось. Но как выразить вслух это снедающее тебя предчувствие, можно ли передать его словами ? Пока ты мучим неодолимой немотой, этот автор-инкогнито все за тебя успел рассказать.
Но кто он был - неведомый автор? Чья такая волшебная книга оказалась у меня в руках?
Надо ли говорить, что ни в какую пионерскую библиотеку она не поехала - с обглоданными своими началом и концом она осталась у меня лично.
Позже я узнал её и в переплете: Л.Н.Толстой. "Детство", "Отрочество", "Юность".
Вот так Толстой вошел в мою жизнь, не представившись.
Иллюзия узнавания - непременная особенность классических текстов.
Они - классики, потому что пишут для всех. Это верно. Но они еще и потому вечные классики, что пишут для каждого. Это верно не менее.
Юный простак, я "купился" именно на последнее. Эксперимент был проведен чисто: автора скрыли. Магия имени не довлела над восприятием текста. Текст сам отстоял свое величие.
Толстовская "диалектика души", первым отмеченная нелюбезным Набокову Чернышевским, как шаровая молния в форточку, сияя, влетела в очередное неопознанное читательское сердце.
Школа неисправимых
