Виталий Амутных - Шлюхи
77
Хотя, конечно же... конечно же... Вы присаживайтесь, не стесняйтесь. Конечно же, оно все-таки
требует некоторой доработочки. Вы согласны со мной?
Имярек Имярекович в паузе нацелил на молодое дарование розовые выпуклости своего
крупного лица.
– Д-д... Видимо...– ответил Никита, и этот ответ вполне удовлетворил хозяина журнала, он
вновь защелкал соловьем.
– В принципе мы готовы напечатать нашу рассказочку... Но... В ней как бы много
несовременного, рутинерского, я бы даже сказал: затхлого. Нет-нет, я не имею в виду стиль!
Стилист вы прекрасный и манеру вправе выбирать любую. Хотя, признаюсь, многовато
заимствований. Но, не правда ли, одномерность всегда обедняет образ. Или нет?
– Одномерность... Да, – отвечал Никита.
– Вот. Ну, что это такое, когда с первых строчек ясно; тот персонаж хороший, этот – плохой.
Если все с самого начала предугадываемо – не интересно читать. Во всяком случае, так уже
давным-давно не пишут. Еще Чехов, еще даже до Чехова стало ясно, что все в нашем сложном
мире не однозначно. Один и тот же человек имеет положительные и отрицательненькие черты.
Одно и то же явление для одного – благо, для другого – зло. Зачем же вы намеренно обедняете
свое творение? Вот, скажем, процентщики. Вы же сами говорите об их, знаменательной
миссионерской деятельности. Мол, по делам своим добрым они всюду бывают. Вот и хорошо.
Разработайте эту тему. А то даже внешне они у вас: «нос в стену, губы по колено». Хорошо, пусть
так. Но, быть может, у них прекрасные умные глаза? Вы чувствуете: маленький штришок – и уже
возникает объем!
Имярек Имярекович порхал вокруг своего черного стола, по всему кабинету и ни на секунду
не переставал сладко улыбаться.
– Или вот Лупа, царица Лупанарская. Лупа – значит волчица, проститутка. Прекрасно, воля
автора священна. Но ведь на самом деле профессия проститутки – очень тяжелый труд. И, если
она у вас худая, как оглобля, и «титьки до земли висят», да еще и вся чирьями обсеяна – так это
ведь трагедия женщины! Она столько перенесла, служа общественному темпераменту,– и вот все
кончено: титьки висят, чирьи сеются... Это настоящая трагедия! Надо быть великодушнее к
женщине, молодой человек! А Даша?.. Что вы ее все белите и подаете с таким скотским серьезом?
А вот пусть бы она у вас в путь-дороженьку за милым дружком собралась, чугунных башмачков
себе наковала, а тут у нее месячные начались – она это мероприятие и отложила. А?! И смешно и
жизненно.
Теперь улыбка тронула лицо Никиты.
– Вот, молодой человек, вы уже и сами смеетесь – значит, цените, понимаете современный
юмор. А потому, я вам предсказываю, будете поддержаны и публикой. Зачем же отказываться от
успеха! Мир так разнообразен. Где добро, там и зло. Порой они так переплетены – не
разберешься. Да, впрочем, признайтесь, эта одно н то же. Все дело в том, как назвать. И вся
недолга.
Теперь улыбки Никиты Кожемяки могли поспорить в лучезарности с сияющей физиономией
Имярека Имярековича.
78
- Я рад, молодой человек, что мне удалось вас ободрить. Ну что, согласны маленько
подправить свою работку?
- Нет, не согласен, – отвечал Никита голосом, приобретшим какую-то странную игривость.
- Как? – пришел черед удивляться редактору. – Вы не хотите напечататься в нашем
журнале?
- Я больше, чем уверен,– говорил Никита,– что у нас найдется достаточное количество
сочинителей, которые с радостью, а главное, по природному своему расположению, искренне,
выполнят все наши требования.
- Ну, знаете, молодой человек... Наш журнал имеет самый большой по стране тираж.
Напечататься у нас признают счастьем звезды первой величины. Наш журнал рассылается в
триста библиотек мира. Мы, молодой человек, никого принуждать не намерены, – Имярек
Имярекович отер снежно-белым платком будто еще распухшие мясистые выпуклости своего лица,
цветущие теперь не розами, но маками; отвернулся к окну.
– Всего наилучшего, – торопился откланяться гость.
Имярек Имярекович оставил столь внезапно заинтересовавшее его окно.
– Молодежь-молодежь...– отдуваясь, он опять взялся за неторопливое плетение вкрадчивой
речи. – Гонор. Пафос. Узнаю. Себя узнаю. Таким же был. Согласен. Произведение цельное,
сделанное. В коренных переработочках не нуждается. Но сюжет... Слишком, чрезмерно прост: с
первых строчек угадываешь развязку. Почему бы вам не поиграть с читателем, не расставить ему
таких занятных капканчиков. Поверьте мне, человеку опытному, съевшему в литературе не одну
собачку, это очень оживило бы повествование и вызвало к нему дополнительный интерес. Вы
улавливаете мою мысль?
– Эту мысль еще до конца не улавливаю
– Ах, ежик какой! Ну, скажем, почему бы нам не сделать вашего главного героя царем этой
самой Лупанарии? Или, допустим, процентщиков – строителями мостов и храмов? Как бы в шутку.
Вы понимаете, на что я намекаю? Думаю, эти ничтожные косметические штришки могли бы
позволить вам надеяться уже в этом году получить какую-нибудь международную премийку или
стипендийку.
– Теперь я понял нашу мысль досконально. До свидания,– Никита уходил.
– Но подождите, подождите же, – почти кричал ему вдогонку Имярек Имярекович, как-то
неестественно раздуваясь, а лицом уже смахивая на свеклу. – Но давайте хотя бы поменяем имена!
Не оборачиваясь, Никита шагал к выходу и потому не мог видеть (и слава Богу, а то бы он
точно помешался рассудком от жути зрелища), что главный редактор журнала раздулся до
размеров цеппелина и, темно-пунцовый, напоминает теперь более всего фантастических размеров
клопа.
Никита вышел из кабинета и захлопнул за собой дверь,– в тот же миг за его спиной грохнул
такой силы взрыв, что из всех окон редакции с разудалым звоном полетели стекла. Неизвестно
куда в тот момент подевались все многочисленные редакционные работники: то ли их взрывной
волной в окна повыбрасывало, то ли, умерив кондовое любопытство, они просто дали стрекача.
Но, когда через десять минут явилась милиция с толпой круглоротых зевак, в помещении редакции
79
оказался один Никита. Нигде не было ни души. Но всего больше ошарашил кабинет Имярека
Имярековича. Там тоже никого не оказалось, только по стенам медленно стекала густая желто-
коричневая жижа. Да еще в кабинете стоял такой запах сероводорода, что всяк вошедший тут же
выскакивал оттуда, отчаянно кашляя и плюясь.
Никита поспешил прочь. По улице плыл и, густея, клубился предвечерний осенний туман.
«Очень уж все это неправдоподобно,– пытался он как-то обмозговать произошедшее событиe.–
Такого в жизни не бывает». Да, не поспоришь: в жизни, во всяком случае в ее дневной модели,
подобные курьезы вряд ли вероятны. Но в сумеречном тумане все может случиться. Вероятно,
дефицит ясности и был причиной того, что ноги будто сами понесли Никиту туда, где, по его
мнению, эта ясность еще квартировала. Конечно же, под таким местом он разумел дом учителя.
Ой-йой, ну, что за пространства предлагаются нынче злополучному городскому жителю:
сплошные тебе квадраты. Квадраты домов, комнат, стен, столов, кроватей, телевизионных
экранов. А какую плотность имеет вся эта геометрия! Просто никакой тебе атмосферы, никакого
воздуха, пусть даже крашеного лукавцем-импрессионистом. Не взыщи, чахлый малахольный
горожанин, по Сеньке и шапка.
- Угу! Наш блудный фольклорный герой явился! – приветствовал Никиту учитель.– Ну как,
проснулся? Или все еще спишь?
- Да уже второй день… нормально… утром просыпаюсь. Теперь как будто заново живу.
– Второй день! Вот это прогресс! А, знаешь, ты вовремя проснулся.
В гостиной был выдвинут на середину стол, белоснежная льняная скатерть покрывала eгo. А
на скатерти уже успела расквартироваться колония разнообразных тарелок, мисок, соусников с
немудреными, но приятно сервированными кушаньями.
- У вас какой-то праздник? – заволновался Никита, боясь оказаться в роли незваного
гостя.
- Что-то вроде того.
В комнату вошла девушка со стопкой блюдец в руках. Точнее, с блюдцами в руках в комнату
она только входила, да запнулась, видать, о порожек, – так что, когда девушка в комнату вошла,
блюдца уже поменяли качество и приобрели форму осколков, весело белевших на дощатом
