Алан Силлитоу - Ключ от двери
— Да брось, никакой ты не доброволец, — протянул он таким тоном, что было ясно: он никогда не поверит этой глупости. — Соври лучше еще что-нибудь.
— А все-таки я пошел добровольцем, — спокойно отозвался Керкби.
Брайн потянулся за жестянкой с табаком, чтобы скрутить папироску. Вкусы его менялись в зависимости от настроения и часто от возможностей: он пробовал курить трубку, черные китайские сигареты, готовые или собственной набивки, и всякий раз это означало, что он спокоен или возбужден, рассердился на кого-нибудь или просто разбогател. Недоверчиво искривленная верхняя губа Хэнсфорда скривилась еще больше.
— Кончай трепаться, брехун паршивый!
— Заткнись! — крикнул Брайн. — Не твое дело, добровольцем он пошел или нет.
Керкби был его старый друг, еще по Рэдфорду, с тех времен, когда оба они пятнадцатилетними мальчишками работали на картонажной фабрике. Низенький, плотный, крепкий, как ослик, Керкби все больше помалкивал, хотя время от времени вдруг обнаруживал чувство юмора, особенно когда Брайн еще там, на фабрике, пытался внушить ему свои политические взгляды. На фабрике они работали вместе, таскали с грузовиков к чанам мешки с сухим клейстером и квасцами или же загружали тележки в мокрым, только что изготовленным картоном в жаркую сушилку.
— Я пошел добровольцем, потому что мне там надоело, сыт был по горло, — терпеливо объяснил Керкби.
Но Брайн знал, что не так нужно спорить с Хэнсфордом, который тут же ответил:
— А вот мне бы там никогда не надоело.
— Не беспокойся, — сказал Керкби. — Я отсюда выберусь вместе с тобой, потому что завербовался только на время «чрезвычайного положения». А иначе меня бы все равно призвали.
Брайн пускал клубы табачного дыма, присев на койку у выстроенных в ряд сверкающих сапог, и слушал, как глухо и мягко разбивается о берег волна и как дождь стучит по крыше — звуки эти словно отбивали секунды смертельной скуки между дежурствами. Молодой малаец Че-Дин начищал сапоги до блеска. Можно было подумать, что это составляет предмет его особой гордости — два ряда сверкающих сапог, вытянувшихся по казарме, но Брайну казалось иногда, что малаец ненавидит всю эту мерзость еще больше, чем он сам, а уж это что-нибудь да значило. Че-Дин был маленький, изящный и хрупкий, на работу он часто приходил в сари и мягкой фетровой шляпе. Однажды он показал им дерево, возле которого японцы расстреляли малайцев и китайцев, и тогда Брайн спросил его, кого он предпочел бы в Малайе — японцев или англичан. Че-Дин пожал плечами и ответил: «Какая разница? И те и другие заставляют нас работать почти бесплатно». А этот псих Хэнсфорд пришел в ярость и тут же швырнул в малайца сапогом, угодив ему прямо в плечо; слезы стыда навернулись на глаза Че-Дина, и он исчез из казармы на целых три дня. «Я не хотел в него попасть», — оправдывался Хэнсфорд перед соседями, которые ругали его и за меткость и за отсутствие выдержки.
— Выходит, ты получил даже больше, чем просил, когда тебя отправили в этот поганый свинарник? — Хэнсфорд уселся на койку, словно собирался спорить весь вечер, хотя Керкби теперь мечтал только об одном — снова приняться за ковбойский роман, который читал до этого. И все же самому Керкби тоже иногда доставляло удовольствие, когда с ним ссорились.
— А мне тут неплохо. Я бы никогда не побывал в этой стране, если бы не пошел в армию, верно ведь?
Хэнсфорд потер зад.
— Ну, я мог бы придумать получше способ поглядеть на мир, а то загнали, как скотину, на военный транспорт.
— И я тоже, дружище. Да денег на это не заработал.
— Ну, если так, ты правильно поступил, — сказал Хэнсфорд высокомерно и снисходительно, давая понять, что он одержал верх. — Двадцать один год службы будет тебе в самый раз.
Керкби усмехнулся.
— Ты что, думаешь, я спятил? — он безуспешно пытался скрыть под усмешкой свое раздражение. — Три года службы — невелика беда.
Хэнсфорд уже вышел на середину барака.
— Не забудь, это лучшие три года в твоей жизни.
— Будет тебе, — вмешался Брайн. — Каждый год — лучший год в нашей жизни, все они лучшие.
— Только не тогда, когда форму носишь. Хэнсфорд отвернулся, не желая спорить с Брайном, и пристально посмотрел на Керкби, словно хотел ударить его, но не знал, что из этого получится. Он был теперь взбешен больше, чем Керкби, и тот, заметив это, весело улыбнулся.
— Ну что ж, по мне, три года — в самый раз.
— У тебя просто мозги набекрень, — бросил ему Хэнсфорд.
Все прислушивались к спору, оторвавшись от своих книг, от сигарет, от мыслей и просто так — от бездумья.
— Набекрень, да не совсем, Хэнсфорд! — угрожающе крикнул Томпсон, который завербовался на двенадцать лет.
— Ну и пусть набекрень, раз я так хочу, — сказал Керкби. — Плевать. Домой я отправлюсь на той же самой посудине, что и ты, только я не хнычу. Я люблю солнце и люблю купаться. Мне даже платят за это. Не так уж плохо побыть тут годик-другой.
Хэнсфорд никак не мог понять, почему Керкби так доволен.
— Тебе бы наняться вербовочные плакаты писать, — сказал он и побрел по ступенькам принимать душ.
Брайн придавил голой пяткой окурок и стал натягивать высокие сапоги. Без четверти шесть; он накинул на плечи плащ, взял сумку и, сказав: «Ну, до скорого, утром увидимся», — нырнул в плотную завесу дождя. За этаким шумом и собственных мыслей не слышно; он все время отплевывался: вода попадала ему в рот. Крытый грузовик стоял шагах в пятидесяти от казармы, Брайн подошел и залез в кузов. Из соседней казармы донеслось пение, — люди словно защищались песнями от этих пугавших их дождей, им начинало казаться, дожди никогда не кончатся, будут лить до тех пор, пока не затопят весь мир. Время от времени на землю падали кокосовые орехи, словно снаряды «Большой Берты»: сперва быстрый свист и шелест в ветвях, потом глухой удар о мокрую землю.
Брайн резко привалился к кабине, машина вырвалась на шоссе, взметнув фонтаны воды из-под колес. Местные полицейские угрюмо стояли под навесами из пальмовых листьев, откинув капюшоны плащей. Грузовик стал подниматься вверх по прибрежной дороге, и Брайну были видны теперь только серые волны, серые облака и ревущая серая пелена впереди. Он был рад, что вырвался из лагеря и отделался от тревожного настроения, которое овладело казармой с началом сезона дождей. Все ее обитатели были подавлены и с нетерпением ждали, когда окончатся дожди. И вот, выбравшись из людной казармы, он сразу почувствовал себя лучше, свободнее, веселее, стал даже насвистывать последнюю песенку из программы местного радио. Возле малайских домиков на высоких сваях женщины разводили костры, чтобы сварить рису на ужин.
Он видел только то, что оставалось позади, спереди мешал навес, и поэтому совершенно неожиданно для него машина повернула и, миновав ветхую диспетчерскую вышку, помчалась по мокрой блестящей взлетной дорожке, которая разворачивалась под колесами, словно ковер. Брайну нужно было добраться до радиорубки по узенькой тропинке, едва различимой сейчас за пеленой мелкого колючего дождя. Как только грузовик остановился, Брайн выпрыгнул на дорогу, завернулся поплотнее в плащ и зашагал к своей рубке.
Радист, которого он должен был сменить, уже вышел ему навстречу. Тяжелые струи дождя мутили воду, придавая ей какой-то зловещий оттенок; местами потоки совсем размыли узенькую полоску земли, связывавшую взлетную дорожку с рубкой. Брайн шагал медленно, чтобы не поскользнуться и не угодить в глубокие трехфутовые лужи по обеим сторонам, и с таким упорством насвистывал все тот же монотонный мотив, словно он помогал ему удерживать равновесие. Высокий светловолосый Бейкер подошел к нему вплотную; его близорукие глаза надменно щурились сквозь пелену дождя, а тонкие губы были плотно сжаты: казалось, он вот-вот улыбнется, хотя на самом деле это было совсем не так и Брайн отлично знал, что он сейчас не в духе и ему на все наплевать после нудного дневного дежурства.
— Ну как?
— Помаленьку. — Бейкер был немногословен; порыв ветра отвернул поля его шляпы. — К семи управишься. «Дак»* из Сингапура сядет через полчаса.
Самолет системы «Дакота»
_________________________________________________________________________
— Хорошенькое время выбрал для посадки.
— Нужно ж ему где-нибудь приземлиться, бедняге.
— Приземлится, если только морду себе не разобьет на этой дорожке, — сказал Брайн. — Не хотел бы я быть на его месте.
Они уже надоели друг другу: Брайну не терпелось остаться одному, а Бейкеру — сбежать от одиночества, так что оба были сдержанны. Они разошлись. На дальнем берегу невидимая рука ветра пыталась окунуть в воду верхушки пальм, наклоняя их стройные, гибкие стволы, но они время от времени, отчаянно борясь, вдруг выпрямлялись. Белые отблески молний скользили по залитому водой полю, словно спеша встретить удар грома у взлетной дорожки.
