Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа
Впрочем, кажется, найти мне удалось, и сейчас у меня другая забота: как избавиться от своей находки или как ее спрятать неприметно от глаз людских? Ведь ни одна живая душа не догадывается, – и слава богу! – что в тяжелом, громоздком свертке, который я вот уже несколько дней таскаю с собой, завернутый в газетную бумагу наподобие дыни, скрывается крупнейший в мире бриллиант, раз в двадцать превосходящий знаменитый «Кохинор» и «Орлов». Реализовать его практически невозможно – этакая стеклянная глыбища, кто мне поверит, что это подлинный бриллиант? Расколоть его на куски помельче я не сумею, да и необходимых инструментов у меня нет под рукою, целиком, как есть, он никому не нужен, вот и делай с ним что хочешь. Я уж пытался «ненароком» оставить его где-нибудь в укромном уголке, якобы, мол, позабыл взять, но сердобольные люди всегда приносили его мне вдогонку. Украдкой озираюсь я по сторонам: если никто не смотрит в мою сторону, то я сброшу его в канализационный люк. Но нет, за мной следят, и я удрученно тащу дальше свою постылую ношу.
Тягостно мне. Все разошлись по домам, улицы безлюдны, похоже, весь город вымер, и поля, леса вымерли тоже. Луна выписывает по небу широкие круги, и даже музыка смолкла. За Млечным Путем простирается необъятное Пространство галактики, о котором я читал у Аррениуса,[31] сфероидальные и диффузные туманности, да, это и есть Расширяющаяся Вселенная. Но коль скоро она расширяется, становясь все обширнее и безбрежнее, то где же найти мне вожделенный предмет поисков, который, судя по всему, высвободился из сферы притяжения?
Передо мною мелькает множество других городов и краев, туманностей сфероидальных и диффузных…
И тут вдруг возникает ясное, четкое слово, я выговариваю его громко вслух и по слогам, чтобы не забыть, ведь мне чуть ли не завтра предстоит держать экзамен на аттестат зрелости, а я даже не знаю, кто мой экзаменатор. Счастье еще, что помню заданный мне вопрос. «Череп», – по слогам произношу я.
Стоит мне только произнести, как люди длинной вереницей несут и несут черепа и скатывают их в долину. Черепа образуют высоченные груды, иная из них достигает размеров самой горы. Я киваю с чувством уверенного превосходства, как хороший ученик, которого не так-то легко провалить… «Гора черепов», – шепотом подсказываю я какому-то слабому ученику, которого при этом даже не вижу. И, демонстрируя свою эрудицию, добавляю: «Голгофа».
Вот именно – Голгофа, а не «tapping» и даже не «kidnapping», милейший мой приятель Аль Капоне.
А теперь, стоит мне закричать, и на сей раз я непременно проснусь, ибо лежу я на спине, распростертый-распластанный в такой напряженной позе, что больше мне не выдержать.
На север – в добрый путь!
Сон мой – даже в реальном измерении времени – затянулся довольно надолго: уже смеркается, когда меня будят. С тяжелой, отупелой головой я начинаю собираться. В запасе у нас еще три часа, поезд на Берлин отправляется ровно в девять. У меня будет отдельное купе. Супруга моя берет на себя улаживание всех формальностей при переезде границы, так что я смогу без помех спать до утра. Сегодня двадцать восьмое апреля. Бодрящий, колючий ветерок со свистом прогуливается по «венским горам». Я готов к тому, что эта весенняя прохлада сейчас будет усиливаться; изнеженное дитя юга, я впервые совершаю путешествие на север, однако образованности моей хватает настолько, чтобы знать: для тех краев зима еще не кончилась. Да, надо бы купить егерское белье, если магазины еще открыты, вчера хотел об этом сказать, да запамятовал. Билеты, визы, деньги – все на месте? Тогда можно и поторопиться, Банди Гашпар с супругой уже поджидают нас в холле, дел у нас больше никаких нет, так что отправимся поужинать в какой-нибудь уютный ресторанчик на бульваре, вещи тем временем переправят на вокзал и погрузят в поезд, и мы сможем попасть на вокзал прямо из ресторана. (От этой перспективы мне делается не по себе, такси я переношу хуже всего, там не ляжешь, и голова у меня после такой поездки будет похожа на набитую впопыхах сумку, где все вещи перемешаны как попало и бултыхаются с места на место.)
Супруги Гашпар веселы и приветливы. Като хвастается тем что переводы Жигмонда Морица на немецкий подвигаются к концу, будет колоссальный том. Банди украдкой без конца посматривает на часы. – Ну как, Фрици, настроение бодрое? – Вполне. Все будет хорошо. А почему ты спрашиваешь, я настолько плохо выгляжу? – Нет, что ты… Но я и сам чувствую, что вид у меня довольно угрюмый. Возможно, лишь потому, что вечер на дворе, а впереди ночь. Если бы мы выезжали поутру, я был бы куда поживее. Вечер и ветер свистит за окном. Вечером да по холоду ждет меня дорога к северу. Гомер, лучами осиянный, уйди! – Ты, Оссиан, явись со смутной песней и туманной . Однако не слишком ли поддаюсь я элегической грусти в духе Оссиана?… Строки моего юношеского стихотворения лихорадочно перебивают прочие воспоминания, и неспроста, ведь называется оно «Северный свет» и подводит читателя к мрачной мысли: в конечном счете все сдвигается, перемещается к северу, в снега и льды, куда указывает каждый компас.
К северу, к северу
Стрелка держит путь.
Не сдержать экватору
Меня жарою тут.
По волнам прогретым
Южных морей
К северу, к северу
За звездой своей…[32]
Ну что ж, давайте прощаться, то бишь до свидания – до свидания. Постойте, друзья, мне хотелось бы сесть рядом с шофером, тогда я легче переношу тряску. Не надо мне посторонней помощи, я и сам в состоянии усесться.
На вокзале нас провожает лишь неизменный Йошка. Хорошо, что рядом хоть одна родная душа. До чего же омерзительны венские вокзалы, грязные, вонючие, мрачные, вечно здесь холодно, вечно поливает дождь, а уж освещение какое убогое! Носильщики орут, как оглашенные; и Йошка стоит, повесив нос – этого я уже не в силах выдержать. Я прихожу к убеждению, что веселье и склонность к шуткам отнюдь не зависят от настроения, зато они необходимы мне вроде наркотического средства, и я насильственно пытаюсь разрядить обстановку, сколь ни противно мне заниматься этим в такой момент. Пока мы бродим взад-вперед по перрону, я начинаю теребить уныло притихшего Йошку. Что, брат, любовь к ближнему боком выходит? Вместо того чтобы киснуть тут, на вокзале, сидел бы себе в кафе «У крепости» за чашкой горячего чая. Ну, не расстраивайся, вот ужо вернусь из Стокгольма, тогда все будет по-другому. Помнишь, я тебе в прошлый раз рассказывал, какой мне приснился сон про клинику и Пёцля? Ну так вот, операция, конечно, пройдет удачно, но я еще не успею оправиться и буду, так сказать, на положении выздоравливающего… и разумеется, мы сразу же отправимся с официальным визитом к Пёцлю… Для меня это будет пока еще трудновато, оно и понятно, человек не совсем отошел после операции: к примеру, возможно, мне придется карабкаться по больничной лестнице на четвереньках, на коленях и на руках у меня будут кожаные подушки, как у безногих нищих, которые ползают по краю тротуара. Пёцль выйдет мне навстречу, как всегда приторно-учтивый, деликатно сделает вид, будто не замечает в моем поведении ничего особенного, и радостно воскликнет: «А, а, frent mich sehr, also gut gelungen? Gratuliere…» «Jawohl, Herr Professor, voriänfing aber, wie Sie sehen…»[33] на что он поспешно перебьет меня: «Ja, ja, sind noch einige Schwierigkeiten, es wird schon… es kahn noch vielleicht»…[34] И после некоторой напряженной заминки мы переведем разговор на другое, я вежливо распрощаюсь и, повернувшись к нему спиной, поползу по ступенькам вниз, перебирая кожаными подушками.
Йошкиного понурого вида как не бывало, он хохочет, а значит, все в порядке, нет нужды проявлять чувствительность, говорить друг другу «жалостные слова»; «сервус» – «сервус», и поезд трогается.
Я тотчас забиваюсь к себе в купе, мне удается вполне хорошо разместиться, и когда я лежу, то не слишком испытываю тряску. Сейчас было бы очень кстати, если бы кто-нибудь почитал мне вслух, тогда можно было бы ни о чем не думать. К счастью, приняв большую дозу снотворного, я просыпаюсь, когда небо на горизонте уже кажется серым: значит, самое неприятное позади, границу мы переехали и теперь находимся в новой Германии. Странно опять увидеть ее, да еще при таких обстоятельствах, ровно двадцать пять лет спустя. Как же молод я был тогда, в свои неполных двадцать три года! И сколь пылок, задирист и исполнен трагизма. Я привез тогда сюда свою первую жену, кроткую и страстную женщину с бархатными глазами, она была актрисой, и я романтически похитил ее у мужа – через темные артистические уборные и сценические люки, с револьвером в руке. Полгода мы скрывались под Берлином, в прекрасно-юном Фройденау, и нам казалось, перед нами жизнь без конца и края, а по вечерам на балконе мы говорили о звездах. Какой свежей ощущалась тогда Германия – удаль, размах, предпринимательские начинания. Помнится, в застраивающихся пригородах можно было бесплатно получить на три года шестикомнатную квартиру, если человек подряжался шесть лет отработать здесь. Я отсылал на родину юмористические зарисовки и трагические репортажи, с ликованием открывая для себя этот город. «Берлин ест!» – восторженно восклицал я, belegtes Brötchen[35] во дворце Ашингер, словно сообщая радостные сведения о росте и развитии младенца. Теперь Германия словно бы посуровела и остепенилась. «Возрождение» проходит не столь весело и легкомысленно, как в былые времена рождение. Я рассчитывал увидеть новые застройки – их немного. На одном строящемся доме, весьма скромном, обнаруживаю надпись: «Даже такого нам бы не построить без нашего фюрера!» Мне невольно вспоминается бытующая в народе поговорка: «Без бревна и дом не построишь…» Других символических примет изменившихся времен я больше не встречаю.
