Ларисса Андерсен - Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма
Луцк, Минск, Каменец-Подольск — я наслышана об этих местах, о них вспоминал мой папа — Николай Михайлович Андерсен. Он родился в 1878 году, в семье всего было шесть детей. Папа, как и его отец, тоже учился в кадетском корпусе в Полтаве. Известно, что дедушка Михаил Яковлевич (так он писал в документах свое отчество) дослужился до чина генерала. Был головой города Пружаны в Белоруссии. За особые заслуги перед Отечеством (история умалчивает, какие именно), он был пожалован титулом русского дворянина.
Мой отец женился на польке — Евгении Иосифовне Кондратской, католичке восточного обряда, дочери разоренного мелкого помещика, который жил вместе с семьей под Одессой. Она была на год его младше.
В 1967 году я сидела на ступеньках знаменитой Потемкинской лестницы и размышляла: отчего это, только когда почти никого из близких уже нет, мы начинаем так нежно относиться к их бесследно ушедшему прошлому…
ЗЕБРА
Мы играем «в зебры», и как это изумительно радостно! Почему именно «в зебры» — не знаю. Настоящих зебр из нас никто не видел, разве только на картинке, и новое слово сразу понравилось. И запомнилось на всю жизнь. Так было сладко прятаться в пахучих зарослях бурьяна и вдруг выскакивать из зеленой «засады». Прятаться и… выскакивать, прятаться и… выскакивать — больше ничего не было в этой игре. Но была радость! И потом слезы: дело происходило в гостях, и новое кружевное платье «зебры» оказалось все в зеленых пятнах…
В детстве особенно трудно бороться и с печалью, и с радостью. Печалятся или радуются все клеточки нового тела, попробуй-ка останови их вовремя… А еще труднее, когда дело приходится иметь со снами…
И только одно помогало мне здесь — рождественская открытка. Я смотрела на нее долго-долго перед тем, как заснуть, и засыпала спокойно, без страха. На открытке над покрытой снегом землей с домиками и холмами летел ангел и играл на золотой трубе. И сам он был в золотых блестках — нарядный рождественский ангел. Но дело было даже не в ангеле. Дело было в том, что он летел по синему небу. Синему, как сапфир. Синему, как глубокая радость. Синему, как все, что где-то, может быть, и есть, но к чему не можешь добраться… А если даже доберешься, дотронешься, как я дотрагивалась детским пальчиком до глянцевой блестящей поверхности открытки, то это оказывалось уже совсем не то, что там, в глубине…
ХАРБИН. Гимназия
Классная комната… Весна… На стекле жужжит муха. Радостно смотреть на нее. Почему она не понимает, что форточка открыта? Весна. А за окном тянется затейливая и простая, грустная и спокойная китайская дудочная песенка. Это слепой китаец и мальчик-поводырь. Песенка без начала и без конца…
Детям трудно слушать, учителю трудно говорить. Видна улица. На другой стороне, как упавшее солнце, сверкает, лучится стеклянный осколок.
Таня пишет письмо Косте.
«Милый, милый Костя! Ничего, что учитель держал тебя в углу и что тебя хотят исключить из гимназии. Это совсем не главное… Я все равно люблю тебя. Я всегда буду любить тебя, даже когда ты совсем плохой и дурак. Но я так хотела бы, Костя, так хотела, чтобы ты был хорошим.
С учителем ты поступил плохо, но дело даже не в нем, а в том, что твоя мама будет плакать. И потом ты не прав по отношению к котенку. Ведь ты его не захотел взять только потому, что он простой и некрасивый и у него такой хвост маленький. Но это ничего, что он не махровый — у него может быть хорошая душа.
Я знаю, ты сейчас опять скажешь: “Где душа? Есть печень, есть голова, есть сердце, а где душа?”
Но как бы я любила тебя, если б у меня не было души?»…
После экзамена
Так славно нам бежать вдвоем,
При смехе пар лучист и зыбок.
А небо, словно водоем
Неисчерпаемых улыбок.
Звенящий смех, звучащий снег,
Хрустальный хруст зеркальных льдинок…
И вот с морозом, покраснев,
Мой нос вступает в поединок.
От слез пустилось солнце в пляс,
И на ветру наш голос ломок,
Сегодня больше нам не даст
Судьба задач-головоломок.
Экзамен, страхи… как во сне,
На нас победно пляшут ранцы,
И нам смешнее и смешней
От их ритмического танца.
Шершавым шарканьем подошв.
Катаясь, гладим тротуары.
Смешно, мой нос на мак похож
И на сову твой капор старый.
За нами молния и гром
И Марь Иванна в черном платье,
А впереди — наш дом, и в нем
Тепла раскрытые объятья.
– Скорее! – молит пасть носка,
И, в дрожь вгоняя мостик шаткий,
Мы барабаним по доскам,
Как две подкованных лошадки.
Крыльцо. Стучим, кричим, звоним.
И ждем. Молчит наш дом упорно.
Надеждой теплою над ним
Дымок, витающий упорно.
Но вот залаял черный Винг…
– Ну как? – Ответ на наших лицах.
И нам в награду Метерлинк
С таинственною «Синей птицей».
И тут прорезывает тишь
Литературный поединок:
Ты, белобрысая, твердишь,
Что Метерлинк любил блондинок.
Что остается мне сказать,
Я говорю, тая презренье
– А Пушкин — синие глаза
Воспел в своих стихотвореньях.
КАК Я ПИШУ СТИХИ
Этот вопрос задается людьми, которые не пишут или делают первые попытки писать. При этом непременно прибавляется: «Ведь правда, вы пишете только по вдохновению и только о том, что вы пережили? Тогда стихи получаются от души».
Я говорю: «Угу…» И все остаются довольны.
Как же я пишу стихи?
Как сейчас помню, все началось в классе, во время уроков. Первым побуждением к моему стихотворному творчеству была дикая скука. И отсутствие всякой возможности просто встать, уйти, побегать и не слушать, о чем целый час гнусавит учитель географии. Так появился первый перл.
Индус с поникшей головою
Стоял у каменной стены,
Смотрел он, глядя исподлобья,
На догоравшие огни.
Так как было совершенно неизвестно происхождение огней, за этим последовало описание пожара в Бомбее. Почему я решила сжечь Бомбей и чем этот город был замечателен, кроме поникшего индуса, оставалось тайной, но эти два слова — «индус» и «Бомбей» — казались красивыми и волновали меня искренне. Мне было жаль индуса до слез — вот вам и вдохновение, и пережитое. Правда, если бы вдохновение явилось ко мне во время переменки, я бы предложила ему вооружиться бумагой и карандашом, а сама играла бы в прятки, и не случилось бы никакого пожара в Бомбее, который, как ни странно, все-таки повлиял на мою жизнь
Привычка увиливать от скучных обязанностей, смотреть невидящими глазами и слушать неслышащими ушами осталась на многие годы. Чем чаще я таким образом отрывалась от реальности, тем реальнее становился возникающий из ниоткуда мир. Какое-нибудь понравившееся слово, звук, цвет… и воображение внезапно отрывается от настоящего и уплывает в далекие страны, словно сказочная Дюймовочка на листе водяной лилии. Беда только в том, что при этом я не беру в руки ни бумаги, ни карандаша, а просто сижу сомнамбулой среди нормальных людей, зачарованная голосами «извне», и жду, пока мое состояние не растает в воздухе.
Болезнь, скучная служба — все это более всего способствовало приходу так называемого вдохновения. Если бы меня посадили в тюрьму, смею утверждать, вдохновения бы было хоть отбавляй.
По весенней земле. Из раннего
Дерево… Большое и нахмуренное… Спокойное, как мудрец, которому уже ничего не надо. Дышит, стоит… И совсем не думает. Ему и не надо думать. Оно просто знает, что надо только одно: Быть.
Оно даже не знает этого. Ему и не надо знать… А может быть, когда-то знало, узнавало, думало… Как знать, насколько долог был день, когда Бог создал растительный мир и еще не задумал создать человека?.. А теперь вот забыло.
Это его последняя мудрость.
Мало ли чему может научить дерево…
По корявым ветвям, по раскрывшимся почкам бродит смутный, дрожащий, незримый трепет… Или это свет лучится в моих ресницах?..
Дерево слушает, о чем говорит ему земля. Сотнями тоненьких веточек оно впивается в весеннее небо — синее, густое, словно все состоящее из мерцающих светлячков. Или это свет утомляет глаза?
Не надо думать. Только не надо думать. Надо опустить руки, откинуть голову и слушать, — тихонько слушать, как вливается свет сквозь закрытые веки, сквозь кожу… Может быть, просидеть так всю жизнь?..
Мало ли чему может научить дерево…
Радостным взлетом, разбив тишину на мелкие брызги, ринулись в небо голуби. На солнце их крылья почти сверкают.
