Неизвестно - Якушев Место, где пляшут и поют
Гущин кашлянул. Света перевела взгляд на него, но лицо патанатома изображало полное простодушие и желание отпуститься на волю.
— Ладно, пойдемте, Зоя… — сказала Светлана бесстрастно.
Зоя испуганно улыбнулась мужчинам и поспешила за начальницей. — Вперед! — скомандовал Гущин, поднимая воротник куртки. Они прошли через ворота и двинулись обычным маршрутом. Дождь моросил все сильнее.
Асфальт блестел, как стекло. — Если бы я тебя не знал, — вдруг произнес Гущин, — то подумал бы… Сундуков будто ждал этих слов. —Ты удивишься, —печально подхватил он. —Но ты правильно подумал. Только…
знаешь… с чистой совестью можешь выбросить это из головы. Я —выбросил. И не жалею… кажется…
Гущин взглянул на него с уважением и сочувствием. —Но в одном она права, Леха, —заботливо проворчал он. —Ты действительно как-то совсем погас. Это уж чересчур, брат! Вот-вот у тебя начнутся пресенильные психозы и слюни по подбородку. А я ведь старше тебя!
Сундуков невесело засмеялся. — Зато у меня бурная биография — учился, женился… Вот сам женись, и узнаешь! — Не могу, — убежденно сказал Гущин. — Жена и корабли — есть две вещи несовместимые.
Я ничего не имею против женщин -многие из них весьма приятные существа. Но, как представлю, что одна из них начинает возить пылесосом по гордо вздернутым парусам -не могу!
Сундуков искоса посмотрел на него и спросил: — Слушай, Иван, если честно — а зачем тебе эти паруса вообще? Гущин засмеялся и ответил вопросом: — А как же без парусов попадешь в то место, где пляшут и поют? Сундуков болезненно поморщился. — Да никак. Нет такого места. — А что же есть? Сундуков подумал и сказал: — Я видел — деньги у тебя есть.
—Это есть, —гордо ответил Гущин и вытащил из кармана сосчитанные купюры. —На две хватит.
— Ну, тогда… вперед? — с надеждой предположил Сундуков.
Гущин захохотал, хлопнул Сундукова по спине и грозно сверкнул очами.
— Вперед! — воскликнул он отчаянно. — Вперед, Леха!
Когда я начинал эту историю, предполагалось, что она напишется единым махом, выльется легко и свободно, как птичья песня, как анонимка на соседа, вбивающего в стену дюбеля. Это заблуждение развеялось через десять минут после того, как я взялся за перо.
Слова размножались медленно и трудно, точно слоны в неволе. Некоторые тут же умирали. Легкости и веселья не было и в помине. Легкий кладбищенский дух —вот что веяло над страницами. Я был озадачен.
Через несколько дней стоического бумагомарания меня охватила настоящая тревога. Я с сомнением посмотрел на перо. Возникло искушение свалить все на него. А также на освещение, на цвет обоев, на жару, холод и еще на соседа с дюбелями. Но сосед был всегда, а так плохо еще никогда не писалось. Я понял, что у меня что-то случилось с мозгом и одному мне ношу не вытянуть. Я решил подключить к делу прототипов. У меня были хорошие знакомые, с которых я без зазрения совести списывал своих героев, не утруждаясь поначалу даже заменой фамилий, чтобы не путаться. Вот этим-то людям я и решил как бы невзначай подсунуть рукопись —с расчетом, что их замечания натолкнут меня на правильный путь и оживят повествование. Идея казалась остроумной, и, вдохновившись, я не только приступил к розыску прототипов, но и довольно бойко дописал главу и начал новую. Действительность как всегда преподнесла сюрприз. Оказалось, что в жизни мои герои неуловимы —они постоянно были в командировках, на даче, на футболе, в запое, в школе, в больнице, а если кого и удавалось поймать на троллейбусной остановке, то он непременно кричал: “Извини, старик, сейчас времени в обрез —бегу!” и исчезал без следа. Наконец, махнув на все рукой, я угрюмо засел за работу. Настырно, с отвращением, со скрипом я писал главу за главой, уже не обращая внимания ни на стиль, ни на логику повествования, ни на психологию персонажей. Мне хотелось одного —дописать эту проклятую повесть и забыть ее навсегда. Поставив последнюю точку, я по какому-то наитию встал из-за стола, пошел в магазин и купил литр водки. Через полчаса заявились Флягин, Сундуков и Витамин. Я налил им по рюмке и дал каждому экземпляр рукописи. По русскому обычаю, все трое первое суждение вынесли, еще не прочитав ни строчки.
—Это —ерунда! —авторитетно заявил Витамин, отбрасывая рукопись на диван. —Все, что вы, писаки, пишете, барахло! Вот ты читал “Путь слепого барса” тибетского мудреца… этого… м-м… не помню, короче! Не читал? О! Вот какие книги надо читать!
Сказав так, он с видом полного превосходства выпил еще водки и откровенно заскучал.
—Ты глуп! —захохотал Флягин. —Только идиот может всерьез принимать тибетских мертвецов! Не-е-ет, есть только одна книга, которую я перечитал бы. В юности я читал ее запоем! “Феликс Круль” называется. Вот это книга! Этот Круль —такой хлюст! Я всю жизнь стараюсь на него равняться. Сверяю, значить, себя с ним… А твоя книжка, конечно, полная чепуха —тут Витамин прав, —но прочитаю обязательно… Не сразу, конечно, но прочитаю! Наконец взял слово Сундуков.
—Хочу тебя сразу предупредить, —невесело сказал он, —что ты не Лев Толстой. И привести убедительный пример из жизни. В молодости я снимал квартиру в Глебовраге. Ну, ты сам знаешь, что там за квартиры —лачуги. В нашем дворе было две лачуги и сортир. Так вот —вместо туалетной бумаги хозяин использовал “Тысячу и одну ночь” в одиннадцати томах. Раритетная тогда вещь! Том за томом, том за томом… —тут Сундуков пронзительно посмотрел на меня и закончил почти угрожающе: —Так, учти, это была “Тысяча и одна ночь”! Классика!
Ободрив меня таким образом, они ушли. Экземпляр рукописи, предназначавшийся Витамину, так и остался лежать на диване. Я ждал их месяца два, а потом уже совершенно сознательно сходил в магазин и купил литр. К вечеру они были.
— Странно, что нет Витамина, — заметил я.
— Витамин на Кипре, — сообщил Флягин. — Неисповедимы пути слепого барса…
Сундуков ничего не сказал, но было заметно, что он сильно не в духе.
— Чего это он? — спросил я у Флягина.
—Книжка твоя не понравилась, —объяснил тот. —Ты его особенно не пои —может морду набить. Он так и сказал - морду бы ему набить за такую книжку!
До меня наконец дошло, насколько я был глуп, задумав советоваться с прототипами. Но отступать было поздно. Разлив водку и поговорив для приличия о том о сем, я осторожно закинул удочку:
— Ну, что, ребята, как вам моя “Тысяча и одна ночь”?
Сундуков окинул меня испепеляющим взглядом:
—Ну, во-первых, ты —придурок! Это тебя устроит? —Он с удовольствием понаблюдал за моей реакцией и сварливо сказал: —Выставил меня, гад! Наплел ерунды какой-то: остров, бабы, тысяча долларов! Я у него и алкаш, и морда у меня не та, и в порнухе я снимаюсь! Я твою поганую книжку вынужден был от жены прятать —не дай бог, думаю! —Он обернулся к Флягину и продолжал рассказывать далее почему-то ему. —Еще другом называется! Скотина настоящая! Я —алкаш! А сам-то… —Он с презрительной усмешкой кивнул на бутылки. —Написал бы про себя! —Здесь он остановился и довольно
последовательно выпил полстакана, закусив кружком колбасы. Затем он победоносно поглядел на меня и, не прекращая жевать, заключил: —Говно твоя книжка! Флягин от души расхохотался.
—Во, причесал тебя Леха, да? Отрецензировал, так сказать! -Он подмигнул и уже серьезно произнес: —Вывод он сделал правильный, конечно… книжечка так себе… Но по сути он ничего так и не понял. Одни эмоции… А теперь послушай меня! —Он закинул ногу на ногу и с видом заправского критика изрек: —Ты, старик, не обижайся, но писатель ты хреновый! Объясняю! Герои твои невыразительные и безобидные, как плюшевые мишки. А на самом деле и Сундуков, и я, и прочие —такие мерзавцы и исчадья ада, что, если бы нас отобразил настоящий писатель, то мир содрогнулся бы от ужаса и омерзения и, таким образом, пережил бы катарсис, а писателю светила бы Нобелевская премия! Вот так! А у тебя получилась элементарная фигня! Я был окончательно сбит с толку.
—Вас не поймешь, —сказал я с обидой. —Одному не нравится, что я его опозорил, другому не нравится, что мало опозорил! Вы не видите тут некоторого противоречия?
—Никакого противоречия тут нет! —заявил Сундуков, наскоро выпивая рюмку водки. -Флягину, может быть, и нравится, когда его позорят. Он такая же скотина, как и ты. А я человек старомодный, если хотите. Я дорожу репутацией… И, между прочим, я нормальный семьянин! Любовь мне какую-то приписал! Плевал я на любовь! Меня деньги интересуют, мне семью надо кормить!
— Вот здрасьте! — ядовито сказал я. — Именно об этом и книга. О неспособности таких, как ты, любить, да, кстати, не только любить, а вообще… Это такой тип человека, который не способен больше к социальной адаптации, потому что все чувства и желания в нем отмерли и он давно махнул на все рукой… Я знаю, что ты не способен сняться даже в порнофильме —об этом и написал. Просто немного сгустил краски… Флягин меня поддержал.
