Gradinarov - Synovya
– Вот и обидно, не хотят понять невинного человека!
– Это тебе обидно, а им – нет! Пол-России властью обиженных. Посмотри, что делается в Красноярске! Сколько нищих, обездоленных. И никто не пишет прошений, чтобы власть помогла. Она помогает лишь сама себе, дорогой Иннокентий. Если хочешь посмотреть столицу, поезжай, но проку, чувствую, от поездки не будет.
Иннокентий Киприянович впервые ехал железной дорогой в купе первого класса. Сначала с интересом смотрел на пробегающие мимо незнакомые места, засыпал на полке под стук вагонных колёс, коротал днём время за газетами и думал, что ждёт его в Санкт-Петербурге. Надеялся, что ему повезёт, если он найдет знакомого отца – Фёдора Богдановича Шмидта. Жив ли он, Сотников не знал. Двадцать лет назад у него была Мария Николаевна, а больше из дудинцев никто не навещал старого академика. Как он встретит совершенно незнакомого человека из третьего поколения Сотниковых? Сидел, сомневался, заказывал чай, выходил курить. Но никак не мог избавиться от ощущения монотонности вагонного бытия. Через неделю ему осточертел этот спальный вагон, паровозная копоть и засевший в ушах перестук вагонных колёс. Он с умилением вспомнил конный экипаж, пружинистое покачивание на выбоинах и цокот лошадей, уносящих по тракту тарантас. Казалось, что в тарантасе он ощущал больше простора, чем в купе, вдыхая запах трав, темно-зеленой тайги, вместо угольной гари. И, главное, не было чувства одиночества, окутывающего сейчас.
– А может, без привычки так кажется? – спрашивал сам себя, глядя в окно вагона, и отвечал: – Ладно, проверю на обратном пути.
На Николаевском вокзале Санкт-Петербурга взял экипаж и поехал по Литовскому проспекту сырой мартовской столицы к дому, где жил Фёдор Богданович Шмидт.
– Вы к кому? К академику? – спросил весёлый кучер, услышав номер парадного подъезда.
– А вы всех академиков знаете? – удивился Иннокентий Киприянович.
– Всех ни всех, но на своей Лиговке знаю. Он у нас один! – повернув голову, гордо ответил кучер. – К нему частенько едут люди со всей России. Уважают старика! Я его иногда подвозил в академию. А теперь редко ездит, и то в университет. Говорят, лекции читает студентам. Славный малый!
«Значит, академик жив-здоров, коль лекции читает», – обрадовался Иннокентий Киприянович, доставая деньги. Отдал полтинник. Лихач недоуменно посмотрел на щедрого седока.
– Такими деньгами разбрасываетесь, господин хороший? Возьмите сдачи! – полез он в деревянную шкатулку, пристроенную к облучку.
Иннокентий Киприянович махнул рукой.
– Оставьте! Я думаю, ещё не раз подвезёте. А полтинник – за весёлый нрав! Ямщик не должен быть букой.
Парень засмеялся и показал кнутом влево:
– Его парадный, слева! Дёрните за вожжу! Колокольчик заиграет.
Дождался, пока Сотников вошёл в подъезд, и только потом гикнул лошадям.
Гостя встретила в подъезде лет двадцати девушка, в клетчатом платье с отложным кружевным воротником.
– Добрый день, госпожа! – снял шапку Иннокентий Киприянович. – Здесь проживает Фёдор Богданович Шмидт?
– Здесь, а вы кто? – спросила горничная.
– Я… – замялся Сотников. – Я – сын Киприяна Михайловича из Дудинского. Меня Иннокентием зовут. Так и передайте академику. Из Дудинского. Он вспомнит.
– Поднимайтесь за мной. Сейчас я доложу! – сказала девушка и скрылась за массивной дверью из красного дерева. Через минуту в дверях показался Фёдор Богданович Шмидт. Придирчиво оглядел гостя:
– Стоп, стоп! Сейчас пороюсь в памяти. Сотников. У него сын Александр, черноволосый. А вы… А вы на Екатерину Даниловну. Вы – младший сын Сотниковых. Когда я был в Дудинском, то вас на свете не было. Но о вас мне говорила Мария Николаевна. Иннокентий, значит. Вылитая мама, только волосы пшеничные.
Хозяин протянул руку и крепко обнял, как старого знакомого.
– Проходи, Иннокентий! Снова я ощущаю дыхание Енисейского низовья. Как давно это было. Почти сорок лет прошло. А память сохранила все подробности того путешествия, лица, имена, события. Был я на залежах меди и угля. Читал, что Александр бункеровал суда правительственной экспедиции лейтенанта Добротворского. Похвально. Похвально. Значит, не зря мы с твоим отцом обследовали Норильские горы. За ними большое будущее, и оно уже яснеет. Раздевайся!
– Антонина! Приготовь-ка гостю баню. Пусть смоет дорожную суету.
– А не стесню я вас своим присутствием, Фёдор Богданович? – опустив глаза, спросил Иннокентий Киприянович.
– Иннокентий! Как не стыдно задавать такие вопросы? Слава Богу, покои позволяют и нам жить вольготно, и гостей принимать. Сколько понадобится, столько и живи.
– Мне извозчик по дороге рассказывал, у вас гости не выбывают, а тут и меня принесло.
– Пожалуй, да! Без гостей – не бываю. Да я привык и хорошо соседствую. Я будто снова путешествую по России, встречаясь с гостями. Сколько тысяч вёрст исходил я вот этими ногами и по тундре, и по тайге, и в пустыне. Теперь, правда, они болят от былых экспедиций. Ноют, крутят к непогоде. Я ложусь поздно и встаю рано. Службу в Академии завершил, а лекции в университете читаю дважды в неделю. Разрабатываю ряд проблем по естествознанию. Скучать не приходится. Тебя ждет отдельная комната: читай, пиши, спи, отдыхай, думай. Не буду тебе мешать.
Помывшись и пообедав, Иннокентий Киприянович постучал в кабинет академика.
– Не помешаю, Фёдор Богданович?
– Проходи, Кеша, проходи! Я жду на беседу.
Иннокентий сел на диван, поближе к столу, за которым работал учёный. Он отложил в сторону бумаги и поднял глаза на Иннокентия Киприяновича:
– Удивляюсь! Сашка – тот задиристый малый был и упрям, а ты какой-то мягкий, вроде, не купеческой закваски.
– Дак вот из-за его задиристости мы и пострадали! Он вёл себя с инородцами, как хан татарский. Хочу – казню, хочу – милую! У должников забирал всю пушнину и даже саночных оленей, бросая на произвол судьбы. А знаете, что для инородца олени?! И охота, и рыбалка, и кочевание. Никому не уступал ни копейки. Должников бил и тех, кто безропотно не повиновался. Вином инородцев спаивал. Причём беспатентным. Захмелеют, и начинаются драки, стрельба из ружей. Много людей погибло из-за вина. Старосты написали прошения Иркутскому генерал-губернатору. Начались следствия, суды. И меня замели одной и той же метёлкой вместе с братом. Ему сразу определили место ссылки – город Балаганск. А нас с его женой выдворили из Енисейского округа без права въезда на пять лет. К кому только не обращался, чтобы разобрались до конца по моему делу. Приходят одни отписки. Решил пойти на приём к Горемыкину. Он принимал постановление о моём выдворении.
– А постановление приняли персонально по тебе?
– Нет! Сразу по троим.
– Боюсь я, Иннокентий, ты ничего не выходишь. Ваше дело приобрело и политический окрас. Эксплуатация инородцев русскими и избиение. Здесь шовинизмом попахивает. А Иван Логгинович Горемыкин не сможет понять тебя, что в вашем деле политики нет никакой. Были обыкновенные бесчинства самодура Александра Киприяновича Сотникова. Я тебе в этом деле решающе не помогу. С начальником канцелярии договорюсь о записи на приём к министру, но словечко замолвить не смогу. Я с Горемыкиным лично не знаком. Но отзывы, как о человеке, неутешительные. Перестраховщик. Всегда опасается в государственных делах: как бы чего не вышло. Он тебе ответит, чтобы ты добивался прощения у местных властей. А местные не хотят вашего возвращения. Не желают смуты среди инородцев. Но коль приехал, то всё-таки надо попытаться переубедить Горемыкина, ссылаясь на предыдущее прошение и клевету недоброжелателей, очернивших тебя.
– Да я, Фёдор Богданович, и не хотел просить вас помочь. Ехал в Санкт-Петербург на «авось». Я даже сомневался, простите меня, живы вы или нет. Но советы ваши усвоил. Может, они и пригодятся при встрече с господином Горемыкиным. Я понимаю, задача власти спасти инородцев от вымирания. И я, и Александр кормили эти народы. А начал благородное дело ещё мой дед Михаил. Сотниковы, как вы знаете, уже в третьем поколении обеспечивают инородцев и провизией, и орудиями охоты. Мы решали задачу власти, а самих нас эта власть и выстегала.
– К сожалению, так не только в России. В Европе власть тоже держится на произволе. Мелких воришек бьют, а крупных – стараются не замечать, боятся и заискивают перед ними. Я вспоминаю, как дружил твой отец с инородцами. И по своим наблюдениям, и по отзывам туземцев. Я пять месяцев пробыл в низовье, встречался со многими и разными людьми, но слова худого о Киприяне Михайловиче не слыхал. Да и Сашка рос в тех нравственных рамках, которые были приняты в вашей семье. По моим соображениям, не мог он стать жестоким. Для меня это загадка: от кого он напитался, где нашел кладезь жестокости?
– Впитал от жизни. Пётр Михайлович после гибели наших родителей преподал Сашке двухлетний урок жестокости. Во-первых, половину имущества отца, даже большую часть денег дядя взял себе и начал выбивать из Сашки чувство хозяина и стремление к самостоятельности в домашней сиротской жизни. Он бил Сашку, унижал, заставлял выполнять батрацкую работу А брат мой, не по годам был силён, двумя пальцами гнул пятаки, поначалу терпел, думал, дядя Петя угомонится. А у того аппетит к истязаниям рос и рос. И однажды Сашка дал сдачи. Схватил шашку и смаху разрубил стул, которым защитился дядя. Сашка уже тогда подозревал, что в гибели отца виновен родной дядя. Он завладел печатью отца, банковскими счетами. Купил дом в Енисейске и пассажирско-буксирный пароход. Через два года мы с Сашкой переехали в выселки Мало-Дудинское к своему опекуну Степану Петровичу Юрлову. Всё и ожесточило Сашку. Он в итоге доказал, кто был убийцами наших родителей. Бывшего батрака Акима вынудил повеситься, а дяде Петру перед смертью сказал, что он главный убийца своего брата. Что он – Каин!
