Gurulev - Rosstan
Назавтра Лучку и еще двоих партизан, убитых в бою, хоронили. Полк вышел со знаменем. За гробами вели боевых коней. Опустили голову кони, понурились. А в одном из дворов ржал жалобно, нагонял тоску маленький лохматый конек.
На Караульском кладбище выросло еще три могильных холмика. Много их выросло за последние четыре года. Хватит уж хоронить молодых и крепких казаков. Редеет поселок. Но ружья еще заряжены. Нельзя еще повесить шашки на стены в беленых горницах.
Здесь, на кладбище, узнал Федька, что выцелил Лучку не хорунжий, а все тот же посельщик Петр Пинигин.
Лучше б оглохнуть ему, Федьке, чем услышать такое.
После уничтожения чипизубовской банды полк недолго простоял в Караульном. Под крик утренних петухов ворвался на поселковую улицу запыленный нарочный. Остановился у штаба. Нарочный с трудом слез с седла и на занемевших ногах поднялся на высокое крыльцо.
– Командира полка. Срочный пакет! – крикнул он дежурному по штабу вместо приветствия.
Дежурный, привыкший за полтора месяца к легкой жизни, лениво зевнул.
– Спит он еще. Может, утра подождем? Светает ведь.
– Я всю ночь скакал. Срочный пакет, – твердо сказал нарочный. – Коня чуть не угробил…
У дежурного сон прошел.
– Я мигом. Сейчас пошлю рассыльного.
Осип Яковлевич пришел скоро, минут через десять. В глазах – тревога.
Нарочный протянул мятый пакет.
Смолин торопливо разорвал пакет, быстро пробежал глазами белый листок.
А через час серебряно запела труба, играя сбор.
Полк выступал поближе к железной дороге, за которую еще продолжал цепляться покинутый японцами атаман Семенов.
– Хватит с бабами нежиться, пора дело делать, – объяснил Смолин содержание пакета сотенным командирам.
Провожать партизан сбежался чуть ли не весь поселок. Пришел даже Сила Данилыч, но стоял на отшибе, сторонясь и богатых и бедных.
Ганя Чижов, еще полтора месяца назад отчисливший себя из полка, тоже прибыл на площадь. Ганя собрался в дорогу. Ичиги смазаны тарбаганьим жиром, в тороках привязаны старая курмушка и мятый котелок.
Следом за Ганей прибежала его жена.
– Не пущу! – кричала она, хватаясь за стремя. – Как я с такой бороной останусь?
– Война, баба, – солидно отвечал Ганя, отпихивая жену унтом. – Как-нибудь проживешь. Не ты одна такая.
– Остался бы, ирод! Хлеба бы заработал! Егорша без штанов!
– В дезертиры меня уводишь? – Ганя покачал кудлатой головой. – Дура ты темная.
Но Ганина баба расстраивалась напрасно. Чижова в поход не взяли. Пользы от него все едино нет. Но Смолин пощадил Ганино самолюбие, сказав, что кому-то нужно оставаться. Было оставлено еще человек десять партизан и среди них Иван Лапин, которого по-прежнему мучила раненая нога.
С Иваном у Смолина еще раньше был особый разговор.
– Мы тебя, паря, оставляем не потому, что ты хромаешь. Был бы здоров – все равно бы оставили. Нужно, чтобы в Караульном Советская власть была. Вот и разворачивайся, ты большевик. А это, сдается мне, потруднее, чем воевать.
Партизаны хорошо отдохнули в поселке, выспались. Бабы залатали рваную одежонку; зажили у коней сбитые спины. Сытые кони теперь у партизан. Переход в пятьдесят верст – раз плюнуть.
Сила Данилыч давно узнал под Северькой своего жеребца. Жалко Силе Лыску. Но опять-таки, с другой стороны посмотреть, хорошо, что жеребца украл Северька, а не хунхуз какой-нибудь. Если партизаны останутся у власти, зачтется это Силе. Но жеребец-то, жеребец-то какой! Картинка!
Северька, увидев, как Сила разглядывает коня, подъехал к нему. Хоть и не чувствовал он за собой вины, а сказал наигранно весело:
– Вот белых разобьем и отдам тебе Лыску, дядя Сила. Хоть и привык к нему.
– Что ты, что ты, – замахал руками Сила Данилыч, – владей. Дарю я его тебе.
Сила ласково погладил Лыскину морду и пришел в хорошее настроение. «Зачтется мне жеребец, ей-бог, зачтется».
Над площадью стоял гул. Выдерживая ряды, полк выходил на дорогу.
Люди провожали своих посельщиков в новый поход. Без малого триста лет, с тех пор как стоит поселок, по десятку раз на памяти каждого поколения караульцев садили они свою молодежь на коней и отправляли в поход. Разные это были походы. Но каждый раз уходило больше, чем возвращалось.
Горько смотрели вслед уходящему полку бабы, курили крепкий самосад мужики.
XI
После ухода полка жизнь в Караульном поутихла, спряталась по избам. Вечерами не слышно на улицах гармошек, девичьих частушек. Ползал по поселку липкий слушок: «Из трехречья белые должны нагрянуть. Всем, кто якшался с партизанами, – крышка».
Опять ночами люди прислушивались к лаю собак, ждали конского топота и стрельбы.
А перед закатом солнца над Казачьим хребтом появилось блестящее продолговатое пятно. Вроде облака с резко очерченными краями. Но оно было высоко-высоко в небе и сочилось ярким светом.
Крестились люди, с испугом смотрели вверх.
– Не иначе знаменье.
И все видели: верно, знаменье.
– Смена власти будет. Конец антихристам.
– А можа, белым каюк?
– Всякая власть от Бога.
– Говорят, Семенову вместо японцев мериканцы будут помогать.
– Быть чему-то. Беде, видно.
И беда пришла. Она пришла чуть ли не через неделю, но это не помешало Костишне, Федькиной матери, сказать, что знаменье исполнилось.
В этот день Степанка вместе с Дулэем должны были пригнать стадо пораньше: суббота. По обычаям караульнинцев в субботу топили баню, раньше обычного доили коров.
Гурт скота, выгнувшись крутым полукружьем, медленно продвигался вперед к коричневым увалам. Некоторые коровы ушли так далеко, что казались игрушечными.
Дулэй и Степанка, громко разговаривая, поднялись на релку, откуда хорошо наблюдать за широко разбредшимся стадом. Дулэй курил набитую крепким самосадом ганзу, надсадно кашлял, вытирал слезящиеся глаза. Степанке хотелось спать. Солнце пригревало мягко, по-осеннему. Он лениво оглядывал степь. Но вдруг, привстав на стременах, туго подобрал повода.
– Семен, смотри, что там такое деется.
– Где? – пастух приложил руку козырьком.
– Да вон где! – крикнул Степанка. – Коров кто-то отшибает.
Далеко впереди маленькие всадники сгоняли в кучу коровенок, теснили их к реке.
– Бандиты, уш-уш!
Шапка свалилась с головы Дулэя, лицо злое, под морщинистой кожей бегают желваки. Старик сорвал берданку, низко пригнулся к луке седла и ударил коня нагайкой.
Степанка сразу же отстал от пастуха. Он хлестал Игренюху ременными путами, колотил пятками, дергал повода.
Семен выстрелил на скаку. Грабители круто повернулись в своих высоких седлах, и трое из них бросились навстречу пастуху, сбили его на землю.
Только теперь Степанка увидел на плечах у бандитов погоны. Один из них спешился, схватил Дулэеву берданку, пнул старика. Двое других прямо с седел секли пастуха нагайками.
– Штепа, домой беги! – донесся до Степанки сдавленный голос друга.
Степанка повернул Игренюху к поселку и почти тотчас услышал, как над головой свистнула нагайка, и боль судорожно схватила плечо и грудь.
– Не трожь его больше! – крикнул второй казак и схватил Игренюху под уздцы. – На такой вислобрюхой пропастине хотел убежать, – и обидно засмеялся.
От удара ситцевая рубаха на Степанке лопнула: тоненькой струйкой текла кровь, пропитывая рубаху. Подпаска сдернули с седла, толкнули к связанному Дулэю. Красивый и статный казак ременными путами стянул парнишке руки.
– Так-то спокойнее будет.
Бандиты спешили. Отделив от стада голов шестьдесят и гикая, стали грудить его к Аргуни. Но один из всадников вдруг увидел на отшибе огромного черно-белого быка и решил присоединить его к добыче.
– Смотри, пороз-то какой бравый. Я его сейчас притурю.
Черно-белый бык имел гордую кличку – Мурза. Хозяина у него определенного не было, и принадлежал он всему поселку. Зимой кормил его тот хозяин, к чьему двору он прибьется. Но пороз никогда долго у одного хозяина не жил, гулял из двора во двор. Мурзе были всегда рады: телята от него рождались крепкими.
Глубокой осенью быки покидали стадо и уходили в степь. Как-то Степанка ездил с братом Саввой за сеном и увидел картину, заставившую относиться к Мурзе с еще большим уважением.
Подъехали к зароду и увидели на его вершине собаку. «Чего она тут?» – успел подумать Степанка и в ту же секунду понял: волк. Волки окружили одинокого быка, но взять его не могли: бык залез в зарод, выставив навстречу врагам тяжелую голову с крутыми рогами.
Услышав людей, волки убежали. И пока Степанка накладывал воз, бык был рядом, дружелюбно сопел. Но идти в поселок отказался: надеялся на свою силу.
Мурза теперь стоял на пригорке и смотрел на приближающегося всадника. Всадник крикнул, но бык не двинулся. Тогда казак заехал сзади и ударил быка нагайкой по лоснящейся спине. Этого-то и не стоило делать. Никто в Караульном не ударил бы быка, не опасаясь жестоко поплатиться.
