Виталий Каплан - Масть
Я толкнул незапертую воротину поднялся на крыльцо. В сенях самостоятельно стянул сапоги – видели бы меня соседи, вот уж почесали бы языки! Потёр лоб – есть у меня такая привычка, когда волнуюсь.
Сейчас предстояло мне, пожалуй, самое трудное. Не потому, что потребуется много магической силы – вообще не нужна. Не потому, что займёт массу времени, как это было последний месяц, – нет, сейчас, видать, в полчаса уложусь. А вот настроиться на нужный лад – задачка посложнее всех предыдущих. Если он хоть что-то заподозрит – всё пойдёт вкривь и вкось. А он может – задатки Иного никуда ж не делись, просто скрыты дядюшкиным заклятьем от чужих глаз.
«Всё на самом деле очень просто, – пару часов назад наставлял меня дядюшка. – Нужно только разделить свои мысли на два потока. Первый – это что думает и чувствует поручик Полынский. Второй – что думает и чувствует Тёмный Иной Полынский. У тебя обычно это всё смешивается, а тут нужно в сознании своём перегородку поставить. По ту сторону одно, по сию – другое. Долго так у тебя не выйдет, но на один разговор хватит. Понимаю, с магией оно легче было бы, но лучше уж без неё. Магию он почуять может раньше срока».
Что ж, я натянул на себя шкуру поручика Полынского – из той, до-Иной жизни. Представил, как вёл бы себя, узнав такое. Посидел-посидел, вздохнул и пошёл за Алёшкой.
– Что, барин, утомились? – спросил он, поднимаясь на мой голос. Весь в земле – и не только руки и босые ноги, но и левая щека. Ведь твердил же ему: обувай сапоги, для того и куплены… нет, привык беречь обувку… – Погодите-ка, сейчас умыться принесу и щей разогрею. А вчерашнюю курицу подавать? Или Урагану скормим?
– Вот что, Алёшка, – сказал я ровным, без всяких чувств голосом. – Пойдём-ка в дом, поговорить надо.
Что-то он всё-таки почуял, потому что жёлтая тревога в его цветке заметно прибавила яркости. И пока мы шли с огорода, всё наливалась и наливалась светом.
– Стряслось что? – тихо спросил он, стоя передо мной навытяжку.
– Сядь, – кивком указал я на табурет. – Да, стряслось. Гадкое дело, брат… Не хотел бы я тебе говорить, да и никто бы на моём месте не хотел, а куда денешься… Даже не знаю, как и сказать-то. В общем, сестры твоей, Даши, больше нет. Вчера вечером померла она… то есть погибла.
Алёшка закаменел. Лицо его побледнело, скулы заострились, глаза растерянно мигнули – и после уже не отрывались от меня. Но выдержку его я оценил – в обморок он не хлопнулся и кричать не стал. Пока, во всяком случае. Такие страшные вести входят в душу медленно, не рассекая её клинком, а давя тяжёлым, неумолимым камнем. И в первые мгновения кажется, что ещё можно терпеть… хотя всё равно пронзает тебя пониманием: это случилось, и обратного хода нет. Мне, кстати, тяжелее было… он-то лишь слышит, а я своими глазами видел… да и младше я тогда был года на четыре. Как удержался от крика? Понимал же, что закричу – погибну и сам… только ведь именно того мне тогда и хотелось. Или не в тот миг, а чуть позже?
– Как… как это случилось? – произнёс он сипло. Потом размашисто перекрестился.
– Князь всему виною, паскуда… – Нахлынувшая память детства сейчас оказалась на руку: мой голос был в должной мере наполнен тоской и гневом. – Сейчас расскажу по порядку. В общем, сегодня с утра прибежал в нашу Контору некий Кузя, из дворовых князя Модеста. Сказал, что срочное у него донесение и что говорить будет только с графом Иваном Саввичем. Граф к нему тотчас же вышел, и беседовали они где-то с четверть часа, после чего Иван Саввич велел кликнуть меня, и затем Кузя мне то же самое пересказал. Если коротко, то с того дня, как привезли Дашу в Старый Лог, домогался её князь Модест. Сперва лаской – подарки дарил, брошки там всякие, колечки… а Даша ни в какую. Потом гневаться стал, грозить. Секли её чуть ли не каждый день… Он ведь, затейник, не захотел её силой брать. Мечталось ему, чтобы сама к нему в покои пришла, сама разделась… А только нашла коса на камень. Даша одно твердила: грех это великий, и за то, барин, и мне страшный ответ перед Богом держать пришлось бы, да и вам.
– Да, она такая… – бесцветным голосом подтвердил Алёшка. – Её когда зимой Терентий Львович лапать изволили, она его оттолкнула, да так, что тот столик зеркальный сшиб. За то барыня сперва Дашку высекла, а как узнала, по какой причине, поцеловала в лоб и двугривенный подарила. А уж Терентию Львовичу было тогда на орехи…
– А тут тебе не Терентий Львович, – заметил я. – Тут князь Модест, свирепый хищник. И на орехи ему ни от кого быть не может, поскольку жену свою, Антонину Николаевну, держит он в чёрном теле… а точнее сказать, давно уже она ему только на бумаге жена, а по сути – приживалка. Есть у них и дочка, ей лет пять, но князю она безразлична. Зато женился он снова, на некой особе мещанского происхождения, Лидии Карповне Гузкиной… без расторжения предыдущего брака, заметь.
– Как же их повенчали? – присвистнул Алёшка.
– А очень просто, – усмехнулся я. – В домовой церкви у них, в Старом Логу, в куполе вбили крюк, подвесили туда петлю, и сию петлю надели на шею приходскому батюшке отцу Геннадию. Сказали: не повенчаешь, вздёрнут, и никто потом труп твой не найдёт. А у батюшки, заметь, одиннадцать детей… Вот и совершил таинство. Потом, конечно, с жалобой к митрополиту поехал, а митрополиту уже подарки от князя привезли… в общем, заткнули отцу Геннадию рот. А сейчас, похоже, князю и Лидия Карповна наскучила, захотелось ему пылкой любви с Дашей. Не просто ласк и всего такого, на сию надобность у графа три с лишним десятка девок имеется. Нет, возмечтал о большой и чистой любви. А Даша кочевряжится. Брошки на неё не действуют, розги на неё не действуют. А князь всё более распаляется.
Я намеренно говорил сейчас медленно, спокойно, рассказывал подробности. Очень уж не хотелось мне переходить к главному. Грызло меня чувство, которое иначе и не назовёшь, как стыд. Причём сразу два стыда. Первый – человеческий: да что же я натворил? Я – и такое? Я, дворянин, и такая низость?! А второй стыд – Иной. Какой же я, получается, Тёмный, если сии глупости меня мучают? Как же это не сумел я за полтора года отвыкнуть от наивных человеческих чувств? Выходит, слаб я, коли известные химеры до сих пор надо мною довлеют? Выходит, не хозяин я самому себе? Позорно!
«Не нравишься ты мне что-то, Андрюша, – обеспокоенно говорил сегодня дядюшка. – Неужто жалеешь о случившемся? Так ведь сам же весь план измыслил, и всё вышло даже лучше, нежели ты предполагал. Видать, в тебе человеческое начало ещё бушует. Это, племянничек, похоже, как с молодым вином. Вроде бы уже и бурное брожение закончилось, и разлили его по бочкам, и употребляют уже… а всё-таки не совсем это ещё вино, недобрало… Не тогда ты настоящим Иным становишься, когда впервые в Сумрак сходишь, и даже не тогда, когда научишься пользоваться силой, освоишь всякие-разные заклятья. Нет, Андрюша, истинным Тёмным ты лишь тогда станешь, когда от всех химер человеческого сознания избавишься. Ты был человеком, всё так. Но сейчас ты – Иной».
«Но я же не хотел Дашиной смерти! – нервно возражал я. – Я-то надеялся, он просто обесчестит девку… разве этого недостаточно? Разве гнев будет слишком слабым?»
«А всё получилось куда лучше, – сухо парировал дядюшка. – Теперь уж мальчику деваться некуда. С девичьей честью многие дворовые девки расстаются, раньше ли, позже… с этим он, глядишь, и смирился бы. Да и ты, кстати, мог и получше рассчитать. Неужели думал, что князь посечёт её, недотрогу, да и выкинет из головы? Будто сам под брёвнами не лежал! Так что ж теперь-то руки заламывать и слёзы лить? Помни, для чего всё делалось, и продолжай!»
«Так вы что же, Януарий Аполлонович, с самого начала знали, что с девкой приключится? И мне ни словечка?»
«Не знал. – В дядюшкиных глазах плескалось спокойствие. – Но предполагал. Поглядел линии вероятности… хотя линии это так, на месяц вперёд заглянуть в будущее нельзя… слишком оно туманно на такой дальности. Но и без всякой магии можно было предвидеть, зная безумный нрав князя. А тебе не говорил, чтобы не отвлекать от дела. Всё, довольно! Иди работай! Тихую Связь держать не будем, ни к чему тебе сейчас мои подсказки».
– И он её… порешил? – чуть слышно выдохнул Алёшка. Лицо его оставалось бледным, но из взгляда исчезла растерянность. Глаза были точно высохший колодец. И лучше не знать, что там таится на дне.
– Он её в подземной своей темнице три дня продержал, – тем же ровным, спокойным голосом продолжил я. – Потом вызвал к себе и вновь спросил, готова ли она покориться и стать возлюбленной. Волю сулил, червонцы сулил. А она опять отказалась. Тогда взбесился он, лицом потемнел и повелел: «Не хочешь, значит, со мной любви? Тогда будет у тебя любовь с ним!» И вышел за дверь, запер на ключ. Даша в горнице одна осталась. И тут открылась дверь, доселе неприметная, обоями обклеенная, точно стены. А за дверью – маленькая комнатка, сажень в ширину, две в глубину. В комнатке же медведь своего часа ждал. Слышал небось, князь Модест медведей любит, целая свора у него, на разные надобности. Там хитро всё устроено было, дверь отпиралась особым рычагом, который в коридоре, в нише, за вазой с цветами. Говорю же, затейник он, князь. Коротко говоря, заломал Дашу твою медведь. Голодный, видно, был, или раздразнили его заранее. Она не шибко мучилась, быстро испустила дух. Вот такие дела… брат.
