Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа
Предотъездные двадцать четыре часа проходят вполне терпимо благодаря дорожным сборам, уйме хлопот, улаживанию официальных формальностей: необходимо обменять валюту, получить австрийские и шведские деньги. Маршрут наш тоже составлен – два дня в Вене, затем через Берлин в Мальме, Треллеборг, Стокгольм; в Берлине мы пробудем шестнадцать часов, я впервые увижу Германию Третьего рейха. Оказалось, что все необходимое для поездки у меня есть» требуется лишь еще один чемодан и для мадам, которая поедет сопровождать меня, кое-какие мелочи, в том числе шляпная коробка, полученная взаимообразно у одной из ее приятельниц. Шляпную коробку я упоминаю лишь потому, что впоследствии она послужит поводом для пересудов, вокруг нее сложится целая легенда, а общество разобьется на две партии, да что там, есть люди, которые и поныне не в силах забыть эту пресловутую картонку. Супруге моей вменялось в вину сие чудовищное деяние: некоторые люди воспринимали как дерзкий, циничный вызов всеобщему настроению подавленности и скорби поведение женщины, которая сопровождает по всей Европе умирающего мужа со шляпной коробкой в руках. Я не могу разделить их возмущение, мне кажется, что застрели она меня «в состоянии аффекта» после какой-нибудь душещипательной сцены, ей бы не вызвать и вполовину такого недовольства против себя. Не понимаю, недоумевающе возразил я одному из знакомых, который на днях с прежним укором припомнил эту историю, по-вашему, приличнее было бы ей вести шляпу на поводке, как собаку, и придерживать под мышкой гроб?
Но вообще-то я доволен тем, как веду себя в свой последний предотъездный день. Я не привередничаю, мне удается преодолеть всю предотъездную подготовку, не выразив никаких особых пожеланий. Я остерегаюсь любого «необычного» или «памятного» высказывания, которому впоследствии можно было бы приписать особый смысл: «так вот почему он это сказал!» – или еще того хуже: «прямо как чувствовал!..» Теперь у меня появляется надежда даже из той скверной ситуации выкрутиться без «последних слов». (Я всегда был плохого мнения насчет «последних слов». Они представляются мне чем-то вроде последней пуговицы в ряду, когда гадают, «сбудется – не сбудется» задуманное желание. Итоговым, решающим по сравнению с прочими, мы считаем последнее «да» или «нет», хотя этот особый смысл ему придает нехватка места на одежде: пуговицы кончились на застежке.) Лишь одна бездарная шутка в духе юмора висельника отягощает мою совесть: симпатичная Илонка, супруга Михая, интересуется, когда я отбываю и не слишком ли дорого обойдется поездка. «Туда довольно дорого, – отвечаю я, – зато обратно меня Доставят в маленьком ящичке; урна, насколько мне известно, не облагается таможенной пошлиной».
Венский скорый отправляется в одиннадцать утра, у меня будет небольшое купе, и я смогу прилечь. Когда мы спускаемся к машине, я не позволяю поддерживать себя, хватаюсь за перила. Чемоданы уже погружены.
К машине нас провожают Цини, Рози и ее сынишка Пали. Мальчонка с умным видом таращит глаза, Рози, добрая душа, сует мне в руку ладанку и, как ни старается, не в силах сдержать слезы. Зато Цини при виде таких сентиментов весь подтягивается в струнку; я уже ввалился в машину и оттуда подаю ему руку. «Ну, будь здоров, Цини, следи за домом. Ежели вдруг не по своей вине я не смогу вернуться… советую тебе… гм, что бы такое ему посоветовать?… Отрасти бороду, когда вырастешь, может, это прибавит тебе авторитета в моих глазах». Цини не отвечает, лишь нервно посмеивается, лицо его заливается краской, а оттопыренные уши точь-в-точь два стручка сегедской паприки. До чего знакомо мне его лицо, кого же он мне напоминает? Ага, вспомнил: самого себя на фотографии четырехлетней давности.
А на вокзале нас поджидает целый букет знакомых, в основном женщины, и каждая принесла какой-то гостинец на дорогу, все смеются и подбадривают меня, благослови их господь за это! Боже мой, ведь всеми серьезными бедами в жизни, пожалуй, я обязан женщинам! Или это все же не так? Впрочем, как бы там ни было, а до чего же хорошо, что они есть на свете! О нет, вовсе не по той причине, по какой вы думаете. Хорошо потому, что, являя собою один из обликов человеческих, женщины все же существа особые – воплощение вечной надежды: вдруг да удастся нам достичь чего-либо на этом свете. Если господь рано или поздно простит роду человеческому его прегрешения, он простит ради них, женщин, – моли за нас, Мария!
Мы опять останавливаемся в Hôtel de France, на двое суток. С утра являемся в клинику: честь имею доложить, по вашему вызову явился. Несколько срочных анализов, глазник, теперь уже нимало не смущаясь, ужасается вслух: застойные явления резко увеличились, так мы и предполагали. Ну что ж, завтра утром извольте прийти пораньше, послание в Стокгольм уже готово, так что к вечеру можно и отправляться, – берлинский скорый со спальными вагонами как раз в эту пору и отходит. До свидания! А впрочем, обождите, надо уладить небольшую формальность: в истории болезни, на основании которой профессор утром составит заключение, не хватает одного анализа… Зайдите-ка быстренько в рентгеновский кабинет… нет, снимков головы предостаточно, а нужен снимок желудка… просто для проформы…
Снимок желудка? Зачем он им? Я напряженно соображаю и очень радуюсь, когда, стоя в затемненном кабинете, перед направленным на желудок экраном, нахожу разгадку сам, без посторонней помощи. Ну, конечно же, мог бы и раньше додуматься: ведь обследование ведется по принципу исключения. В данном случае необходимо исключить отдаленное предположение, что опухоль моя все же ракового характера, то есть вторичная, возникшая в результате метастаза, поскольку первичный рак странным образом никогда не появляется в мозгу. Иначе операция ничего не даст. Ну, тогда все в порядке. Не знаю почему, но я убежден, что рака у меня нет. И действительно, в желудке не находят ни малейшего следа.
Я провожу день в постели, ворча, что не имею возможности увидеть любимые венские улицы. Раннее утро застает нас в приемной Пёцля. Профессор явился еще раньше и сейчас совещается у себя в кабинете с врачами – готовят важнейший для меня документ.
И тут вклинивается необычное интермеццо.
Внезапно распахивается дверь, и выходит Пёцль (за последние две недели я вижу его в четвертый раз), но, судя по всему, не для свершающей беседы, поскольку в руках у него нет никаких бумаг. Он торопливо подходит ко мне.
– Сейчас, сейчас, – успокаивает он меня, – сию минуту все будет готово… Просто я тут между делом вспомнил кое-что – Присядьте-ка, пожалуйста, вот на этот стул…
Я сажусь, он наклоняется надо мной. У него нет при себе никакого инструмента. Он склоняется ко мне совсем близко, словно хочет мне шепнуть что-то сзади, но я знаю, что это не так. И все же и сейчас не понимаю, откуда, из какой давно заброшенной шахты детских впечатлений пробивается вдруг на поверхность и овладевает мною дурацкое ощущение, будто профессор собирается поцеловать меня в голову – сзади, внизу, там, где «бобо».
И тут я чувствую, как он прижимается к этому месту ухом, плотно и надолго. Прислушивается, как к биению сердца.
Наконец выпрямляется и удовлетворенно кивает.
– Так, хорошо! – говорит он. – Прошу обождать, сейчас все будет готово.
И поспешно удаляется к себе в кабинет.
Полчаса спустя из кабинета выходит комиссия с профессором во главе. В руках у него бумага. Он не вручает ее нам, а кладет перед собой на стол. С улыбкой, но довольно торжественно он призывает нас всех сесть.
Затем начинает говорить, очень любезно, приветливо, при этом бросая на меня подбадривающие взгляды. Мудрее и поступить невозможно: ведь это значит, что профессор считает меня равноправным, одушевленным существом, которому наравне с ним истина дороже самой жизни.
– Все результаты обследования совпадают. На основании этих результатов, а также самых последних анализов мы установили, что в правой части головного мозга, в мозжечке, в точно обозначенном месте находится растущий пузырь, на данный момент величиною с куриное яйцо. Позади пузыря или же внутри него образовалась кровяная опухоль, так называемая ангиома. Мы подробно изложили все это в заключении, каковое, если будет на то воля больного…
И тут происходит невероятная вещь.
Мне кажется, что только я своими подслеповатыми глазами замечаю, как профессор Пёцль сжимает губы. Сомненья быть не может – он подавил зевок! Да-да, он зевнул во время чтения, но насколько близок он сделался мне благодаря этому, насколько понятен, какое искреннее сочувствие испытываю я к нему – такое же истинное и глубокое, как и он по отношению ко мне! Да, дорогой мой соратник в борьбе противу пороков и глупости, я подсмотрел, как ты зевал, и не стыдись этого естественного проявления, не подавляй его! О, как я тебя понимаю! Не сдержаться, зевнуть – после непрестанной гонки, после бессонных ночей и напряженной, нечеловеческой работы, зевнуть на глазах именно у того человека, ради которого учился, трудился, выбиваясь из сил, без надежды на вознаграждение, признательность, с риском натолкнуться на непонимание, презрение, протест! Насколько дороже мне этот зевок, чем крокодиловы слезы ложного пафоса, которые могли бы пролиться из глаз твоих при оглашении приговора господня надо мною!
