user - Содержание
исполнялось его сочинение и его очень ругали. И его ругали, что
он не так осветил образ Великого вождя. Но он перед этим мне
тоже писал, что тема такая, что я не знаю, что лучше, понимаете?
Будут его хвалить или будут его ругать. Даже всякие
политические обвинения выдвигали против него.
И, видимо, он опять этого боялся, потому что он написал, что «я
бы хотел к тебе приехать в Симферополь». А я вот этого не
поняла, что ему страшно оставаться в Москве. И поскольку у
меня в январе каникулы начинались, я написала, что ему
приезжать не нужно, что в январе я приеду сама. Ну он как-то по-
другому это оценил и, в общем, в январе, когда я приехала в
Москву, было как-то напряжённо. Но он мне ничего не
рассказывал. Он только сказал, что вот сочинение моё так
разругали и вообще мне надо как-то выжить.
Это был... В 49 году я уехала, значит, это было начало 50 года.
Да, понимаете, в 49 году Шура жил с семьёй вот в этой деревне, а
тут кто-то из композиторов… Давали квартиры и кто-то
отказался, и он получил комнату в коммунальной квартире, в
трёхкомнатной квартире. В других двух комнатах тоже жили
композиторы с семьями. В одной – композитор Губарьков с
женой и дочкой, а в другой – композитор Грачёв с женой и, по-
моему, с двумя детьми. У них [у Локшиных] была небольшая
комната, ну, так я предполагаю, – метров 16, и там ещё стоял
рояль, который он взял напрокат в Союзе композиторов, в
Музфонде. И, значит, три человека – он, мама и больная
открытой формой туберкулёза сестра. Значит, всего должно было
стоять три ложа. Но всё равно [новое жилье было превосходным]
по сравнению с тем, где он жил, в этой деревне, где не было
воды, надо было ходить к колодцу (я не помню – или колонка там
была), и зимой это была ледяная дорожка, и надо было топить
печку дровами, и дрова лежали тут же. И уборная находилась,
извините, на улице. В общем, все удобства возможные. Поэтому
это было прямо почти как счастье – эта комната. Вот 49 год,
Новый год он уже встречал на этой квартире. И вот этот период я
знаю только по его письмам. А в 50 году (после [моего]отъезда)
он мне сказал, что он знаком с Таней – она очень умная,
интересная девушка, очень ему нравится. И когда я приехала уже
после окончания учебного года, в Москву вернулась, я узнала,
что он женился на Татьяне Борисовне Алисовой. И она
действительно очень умная женщина оказалась, и они очень
дружно прожили до конца жизни.
Что я могу ещё рассказать? Вот так дальше получилось, что он...
Наша дружба не прервалась, он всегда мне звонил и сообщал,
если он что-то новое написал, и приходил ко мне и играл эти
сочинения. Даже когда он писал что-то для кино или вот для
театра Ленсовета он написал музыку к пьесе.
Его сочинения, которые он писал, всегда очень трудно шли к
исполнению. Потому что, кроме Четвёртой симфонии, все его
симфонические сочинения с текстом. И вот эти тексты не
нравились обычно ни в Союзе композиторов, ни в Министерстве
культуры. Ну вот… этот сонет Шекспира в переводе Пастернака
– это же тоже отражает наше время: «И мысли заткнут рот, и
ходу совершенствам нет». Он писал о своём времени и в своей
музыке вот эта трагическая нота всё время присутствует. Это
наше время.
Потом, когда подросла моя дочь, стала студенткой, я как-то
видела, что ей не хватает вот музыкальной атмосферы. Такой
нужной атмосферы в консерватории тогда не было – никто уже
не играл в четыре руки. Это как-то исчезло совершенно. И я
попросила разрешения Александра Лазаревича показать ему
дочь. Ну, он послушал её, ему понравилось, и после этого он стал
даже с ней заниматься. Мы ходили вместе, она играла ему, он
садился рядом и занимался с ней. Потом мы слушали музыку,
много говорили о музыке, и я считаю, что это очень много ей
дало, и я ему чрезвычайно благодарна за то, что он это сделал. И
когда она играла государственный экзамен в Малом зале
консерватории – он хотел придти. Я сказала: «Ни в коем случае!»
Потому что у него уже был инфаркт и он плохо себя чувствовал.
И он всё-таки пришёл. И после экзамена он мне сказал, что он так
рад, что он пришёл, потому что он услышал её на хорошем рояле,
в хорошем зале и что это пианистка от Бога.
И мне это так важно было, и ей это так важно было, что он
поддержал её. И потом, в общем, до конца его жизни так
продолжалась наша дружба совместная.
Теперь, что я хочу ещё сказать вот насчёт 50-го года. Это я
вернусь к событиям 48-го года, видимо. Я, значит, говорила, что
Шура жил тогда за городом – Александр Лазаревич. И когда он
был в Москве, ну сначала ещё пока преподавал, а потом, когда он
просто приезжал зачем-нибудь в Москву по делам, то вечером он
не мог ехать домой, ночевать туда за городом. И он ночевал у
одной своей знакомой – у Надежды Ивановны Лыткиной. Она
была его школьной подругой по Новосибирску. Они учились
вместе в одном классе. Надя была очень гостеприимным
человеком, Шура всегда там приходил к ней ночевать. После
консерватории я часто с ним приходила, мы вместе приходили к
ней – у неё всегда было много народу, всегда кто-то приходил на
огонёк к ней. И вот в этом доме, у Нади Лыткиной, я впервые
познакомилась с Верой Прохоровой. Она пришла туда, были ещё
люди (я не помню, кто) и сразу как-то всеобщее внимание
привлекла, потому что она стала говорить о своих именитых
родственниках и знакомых, кто что сказал, кто что сделал – это
было интересно. Мне было интересно, потому что я сама училась
в институте, т.е. в училище Гнесиных у ассистентки Нейгауза.
Поэтому для меня имя Нейгауза тоже как-то было очень
уважаемо. И вот она, значит, всё это рассказывала. Потом она
рассказывала, говорила, что-то говорила, и в её речи всё время
проскальзывали (я даже не знаю, как это назвать) ну
антисоветские, что ли, какие-то вещи. Естественно, мы все
думали так же, но вслух говорить об этом все боялись, и я себя
почувствовала очень плохо ещё и потому, что у меня в это время
был арестован отец, а я не указала этого. И мои подруги этого
тоже не знали. Просто тогда спросили: «У тебя папа на фронте
или где?» – «Нет, папа ушёл из семьи». Папа с нами не жил.
Только Александру Лазаревичу я рассказала об этом, и он мне
очень сочувствовал и знал, что у меня отец арестован. А я всё
время находилась с чувством вины, что я неправду написала и я
боялась разоблачения. Поэтому я, в общем, сидела тихо. После
того, как этот вечер окончился, я была испугана. Я спросила у
Александра Лазаревича: «Слушай, а не может это быть
провокацией? Как можно так говорить?» – Он говорит: «Да нет».
Ну нет, нет. Каждый раз [когда] с Александром Лазаревичем мы
вместе приходили к Наде – почти каждый раз приходила и Вера.
И каждый раз всё повторялось одинаково. Она, в основном,
говорила одна (как-то она занимала всё место), она хотела быть
услужливой и предложила всем желающим заниматься у неё
английским языком. И я помню, как она сказала: «Это очень
просто, сначала я поставлю произношение, а потом всё пойдёт
просто». И вот, кстати, эта Надя, значит, очень заинтересовалась
этим. Не знаю, стала она у нее заниматься или нет. В этом же
доме, у Нади Лыткиной, я виделась с Есениным-Вольпиным один
раз, первый и единственный. В этот раз я почему-то пришла
позже. Одна пришла. Александр Лазаревич был уже там. И там
было много народу. Я не могу вспомнить – была там Вера или не
была. А сам Есенин-Вольпин был с девушкой по имени Инна. И
Александр Лазаревич его с восторгом мне представил. Сказал:
«Замечательный поэт, такой талантливый, так интересно пишет, в
общем, послушай». И вот поэт стал читать стихи. Это было
действительно очень талантливо, очень интересно. И он читал так
громко, с таким темпераментом (это в коммунальной квартире и
в присутствии всего дома), что я была просто в ужасе [из-за
крамольного содержания стихов]. Я просто не знала, куда мне
деваться. И, вы знаете, когда мы выходили, и я помню, что кто-то
замешкался в двери, потому что было много народу, и я прямо
смотрела – нет ли там машины, которая нас сейчас всех увезёт на
Лубянку. Ну, в этот раз пронесло.
Я почему говорю о Вере Прохоровой сейчас? Потому что
появилась её статья в «Музыкальной газете», статья, после
которой я себя почувствовала так, как я себя чувствовала после
прочтения постановления партии и правительства. Потому что
это была такая же неправда и такая же несправедливость, и не
знаешь, что сказать по этому поводу. И только поэтому я решила
рассказать о ней. Вот однажды был такой случай. Александр
Лазаревич позвонил мне и сказал, что он плохо себя чувствует,
