Аннабель Питчер - Моя сестра живет на каминной полке
– Я думала, у тебя родительское собрание, – пробормотала Джас.
А я ей:
– Кончилось.
И еще:
– Папа!
И в окно ткнул. Джас как взвизгнет и спихнула Лео с дивана.
Папа уже топал в прихожей.
– Скорее! – Я дернул Джас за руку.
Лео закусил кольцо у себя в губе. Шаги затихли.
– Прячься! – прошипела Джас.
Дверная ручка повернулась. Лео нырнул за диван, и в ту же секунду в гостиную вошел папа.
Я не очень хорошо играю в прятки. Не люблю темных укромных уголков. Они мне напоминают могилу, я начинаю паниковать, мечусь туда-сюда и в конце концов прячусь за дверью или еще в каком другом дурацком месте. Но даже я прячусь лучше, чем Лео, который вообще не удосужился сжаться в комочек, чтоб его не было видно за диваном, – над подлокотником торчали зеленые вихры, а снизу выглядывали черные башмаки.
Папа все это мигом углядел, лицо у него из красного сделалось черным, и он заревел:
– А ну, выходи!
Наверное, Лео не понял, что папа к нему обращается, потому что остался сидеть за диваном, затаив дыхание и зажмурившись. Думал, его не видно, что ли? Тогда папа подошел к нему, схватил за шиворот и дернул. Лео подскочил, а папа как заорет:
– Вон из моего дома!
Джас тоже заорала:
– Не кричи на него!
А папа сказал:
– У себя в доме я буду разговаривать так, как хочу! – И трясущимся пальцем ткнул в потолок.
Лео выкатился из комнаты, а папа завопил ему вслед:
– Я запрещаю тебе показываться в моем доме! И запрещаю встречаться с Жасмин! – И захлопнул дверь.
Наша семейная фотография грохнулась со стены на пол и разбилась.
– Ничего у тебя не выйдет! – яростно выкрикнула Джас. – Ты не можешь помешать нам встречаться!
А папа говорит, так спокойно:
– По-моему, я только что именно это и сделал. – И повернулся ко мне: – Ты любишь Розу?
– Да, – не раздумывая ответил я.
Папа шагнул вперед.
– Ты помнишь, как она умерла?
Голос у него был очень тихий и страшный.
Я сглотнул, но во рту было сухо как в пустыне, и кивнул. Папа зажмурился и попытался справиться с чем-то у себя внутри, но оно было слишком сильным, и он начал кричать и пинать диван:
– ВРЕШЬ! ТЫ ВРЕШЬ, ДЖЕЙМС!
Я вжался в стену. Папа швырнул подушкой, угодил в абажур. Тот закачался, заскрипел жалобно.
– Я не вру! – пискнул я и рухнул на колени, потому что папа рванулся ко мне.
На каминной полке задребезжала урна.
– Тогда как ты можешь так поступать! – Папин голос гремел у меня в ушах, будто включенный на полную мощность плеер. – Если ты говоришь правду, то как ты можешь дружить с этой девчонкой?
– Отстань от него!
Джас подползла ко мне. Рыдая, прижала меня к себе.
– Так ты знала об этом?! Ты знала, что подружка Джейми мусульманка?
Джас глянула на меня – без укоризны, без злости, просто удивленно – и украдкой сжала мне плечо. Что означало: «Мне все равно».
– Террористка гребаная! – брызгая слюной, вопил папа.
Я хотел сказать, что он ошибается, что террористы, которых показывали по телику, все до одного взрослые мужики, а не девочки, которым и одиннадцати нет, но тут папа как врежет кулаком по стене, как раз надо мной, и я скорчился, прикрыв голову руками.
Так и сидел, уткнувшись лбом в коленки, – видеть ничего не видел, но слышал, что папа плачет. Он хлюпал носом, в горле у него булькало, и голос был какой-то хриплый, сопливый.
– Ты не пролил по Розе ни одной слезы, – всхлипнул папа, и мне стало так стыдно, будто это я виноват во всех бедах нашей семьи, поэтому я ткнул себе в глаз, чтоб выдавить хоть слезинку. – Нет, ты ее не любишь, – вдруг очень тихо проговорил папа.
Я осторожно глянул сквозь пальцы. Он подошел к камину и пристально смотрел на урну.
– Конечно, не любишь, если насочинял столько вранья про ее жизнь, когда вот уже пять лет, как она умерла. Не любишь, если завел дружбу с мусульманами. – Папа снял урну с полки. Она дрожала в его руках, и на золоте оставались отметины от его взмокших пальцев. – Посмотри, что они с ней сделали, Джеймс, – папа поднял урну, – посмотри, что мусульмане сделали с твоей сестрой.
Он уже больше не злился, просто был грустным-грустным. Грустнее даже, чем Человек-паук, когда у него дядя Бен умирает. А никого более грустного я и не знаю. Джас плакала навзрыд. Жалко, что я так не мог.
Стало тихо. Я понял, что все закончилось, только не знал, можно ли уже начать разговаривать. Сидел, привалившись спиной к стене. Ладонь саднило, голова болела. Сидел и смотрел, как на часах ползет по кругу секундная стрелка. Через три минуты и тридцать одну секунду папа поставил урну на место, вытер глаза и вышел из гостиной. Я услышал, как звякнул стакан и зашипела открытая жестянка. Джас подняла меня на ноги и сказала:
– Пойдем к тебе.
Мы уселись на подоконник и стали смотреть на звезды. Там, в вышине, были Близнецы и Лев тоже. Серебряное сияние лилось на снег, и вся трава сверкала брильянтами.
– По гороскопу у меня сегодня ужасный день, – сказала Джас. – Но я не думала, что настолько ужасный.
От ее дыхания на стекле образовался туманный кружок, и она написала на нем заглавную «Д» и свое имя, а потом к этой же букве «Д» приписала и мое имя. Все буквы слились вместе, и получилось здорово.
– Как ты? – спросила Джас.
А я сказал:
– Нормально.
– Я скучаю по маме, – вдруг сказала Джас, и это было так странно, потому что я тоже как раз думал про это. – Если бы она была с нами…
Я уставился в пол и тихонько сказал:
– Она не пришла на родительское собрание.
Джас откинулась на окно и прошептала:
– Я знала, что не придет.
Я повозил носком башмака по ковру.
– Но она же могла застрять на шоссе. Попала в пробку, махнула рукой и повернула назад. Ты же ее знаешь. Может, так все и было.
Джас покрутила в пальцах розовую прядку волос.
– Может, и так, – сказала она, но друг на друга мы не смотрели.
Снова возникло давешнее ощущение. Бывают такие именинные свечки с фокусом, никак их не задуешь. Я не знал, что это такое, но это чувство пугало меня.
Мы немного помолчали. По саду прокрался Роджер, лапы оставляли в снегу поблескивающие ямки. Постоял, глядя на замерзший пруд. Интересно, как там моя рыбка, подо льдом? Джас вздохнула:
– Только бы с Лео все было в порядке.
Я выдернул нитку из подушки.
– И с Суньей тоже. – И, хотя ничего смешного здесь не было, я усмехнулся. – Наверное, папа нас здорово ненавидит.
– Точно. – Джас наморщила лоб. – И маму.
А я ведь просто пошутил! Но Джас уперлась подбородком в колени, такая задумчивая, серьезная.
– Когда я была маленькой, у меня было пять медведей. Эдвард, Роланд, Берта, Джон и Берт.
Чего это она вдруг заговорила про свои игрушки?
– А моего мишку звали Барни, – вспомнил я.
Джас прочертила пять линий на затуманенном стекле. Черный лак облупился на обкусанных ногтях.
– Я их обожала. Особенно Берта, безглазого. Но однажды я его потеряла. Оставила в автобусе, в Шотландии, когда мы ездили к бабуле. И больше я его не видела.
Роджер скрылся в кустах, наверное, добычу учуял. Я побарабанил по стеклу, чтобы спугнуть его.
– Мне было ужасно обидно, – продолжала Джас. – Часами ревела. Но вернулась к другим медведям в Лондон и успокоилась. – Она стерла со стекла одну линию и поглядела на оставшиеся четыре. – И полюбила их еще крепче, потому что их стало на одного меньше.
Бессмысленная какая-то история. Что тут можно сказать? Я молча ждал.
– Быть может, и они это почувствуют. В один прекрасный день. Когда вся боль уйдет.
О ком она? О плюшевых медведях или о маме с папой? Я не понял. Только выглядела она совсем маленькой девчонкой, а никакой не старшей сестрой. Мне хотелось как-то ее утешить, и я сказал:
– Само собой, почувствуют.
– Ты правда так думаешь?
И я важно кивнул.
Джас улыбнулась дрожащими губами и лихорадочно, перебивая саму себя, заговорила:
– И тогда они будут любить нас ради нас самих и перестанут думать о Розе и мама вернется домой и все будет хорошо!
– Мы можем сделать так, чтоб она вернулась домой! – выпалил я, спрыгивая с подоконника. – Она вернется, и все будет хорошо!
Я сунул Джас в руки мятый конверт, который прятал у себя под подушкой. Она открыла его, прочитала: «Приезжайте в Манчестер и измените свою судьбу» и на этот раз не сказала: «Дерьмо собачье». Ничего такого не сказала! И выслушала мой план. Я добрался до того места, как мы с ней спели песню и спускаемся в зал, а мама с папой держатся за руки, потому что гордятся нами, и Джас не сказала: «Этого не будет никогда». Она прошептала:
– Как было бы хорошо, если б они помирились. – И закрыла глаза, воображая, как они в первый раз обнимутся.
– За чем же дело стало? – Я страшно разволновался. – Прослушивание через три недели. Куча времени, чтоб развить талант!
Веки у Джас черные-черные. Тени у нее такие. И она вдруг крепко сжала свои черные веки. Как будто бы ей больно.
