Король, дама, валет - Набоков Владимир Владимирович

В тот день, когда в газете, в отделе происшествий мелькнули коммерсант Драйер (владелец магазина «Дэнди») и его почему-то безымянный – и, значит, уже навеки безымянный – шофер, в тот день Марта пришла немного раньше обыкновенного. Франц еще не возвращался со службы. Она села на сизую кушетку, принявшую ее с недовольным кряком, и стала ждать. Лицо у нее было нынче особенно бледное, с едва подкрашенными губами; она надела закрытое платье, бежевое, с пуговками. Когда, знакомыми шагами простучав по коридору, вошел Франц (с той резкой бесцеремонностью, с которой мы входим в собственную, заведомо пустую, комнату), она не улыбнулась. Увидев ее, Франц радостно ахнул и, не снимая шляпы, принялся кропить Марту мелкими поцелуями.

– Ты уже знаешь? – спросила она, и в глазах у нее было то странное выражение, которое он надеялся сегодня не увидеть.

– Еще бы, – сказал он, и, встав с кушетки, быстро стянул с шеи разноцветное кашне. – В магазине узнал. Меня даже расспрашивали, как и что. Я, по правде сказать, вчера немного испугался, когда он так мрачно вошел. Ужас.

– Что ужас, Франц?

Он уже был без пиджака, без галстука и шумно мыл руки.

– Да вот – куски стекла прямо в морду. Углами. А потом тяжелая артиллерия – металл, удар металла… взрывается готова. Я такие вещи так ясно себе представляю. Прямо тошнит.

Она дернула плечом:

– Все – нервы, Франц, нервы. Поди сюда.

Он подсел к ней, и, стараясь не замечать, что сегодня все как-то по-новому, что она поглощена какими-то чуждыми мыслями, тихо спросил:

– А что, – моих туфелек ты сегодня не наденешь?

Это было условное иносказание. Но Марта как будто и не расслышала.

– Франц, – сказала она, гладя его по руке и этим его руку удерживая, – я ведь вчера предчувствовала… Подумай, он чудом выскочил…

На душе у него сразу стало темновато, что-то внутри скучно заскулило; он отвернулся и хотел засвистеть, но звука не получилось, – и он так и остался с мрачно выпяченными губами.

– Что с тобой? Франц! Перестань дурачиться. Слышишь!

Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался, – но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу.

– Я не могу так, – заговорил он тихонько подвывая. – Уже вчера вечером… Нет, я не могу так. Уже вчера я почувствовал, что ты меня как-то не по-настоящему, не всецело… Я не могу… Ты так его ждала, так волновалась! И вот теперь – продолжаешь об этом. Ах, это очень тяжело…

Марта замигала в недоумении. Потом поняла.

– Вот оно что, – протянула она, усмехнувшись. – Вот оно что… Прелестно!

Она взяла его голову, поглядела ему в глаза пристально и строго, и затем медленно, с полуоткрытым ртом, словно хотела мягко укусить, приблизилась к его лицу, завладела его губами.

– Эх ты… – сказала она, медленно отпустив его, – эх ты… – повторила она, кивая и усмехаясь в нос. – Я хочу, чтобы ты понял, какой ты глупый… Постой же…

Но Франц нежно взбесился. С края кушетки хлопнула на пол сумка, и никто ее не поднял. Марта стала вдруг что-то говорить вполголоса, торопливо и несвязно; так бывает со спящим: застонет и быстро-быстро забормочет, – потусторонняя скороговорка… Потом смолкает. И после молчания, она сказала мутным спросонья голосом:

– Подними, моя радость, сумку. Все, кажется, рассыпалось.

Он поднял. Ему было опять совсем легко и весело. Вполне понятно, что она вчера волновалась. Просто – дружеская тревога. Ничего тут нет особенного.

– Слушай, – сказала она, погодя. – Слушай, Франц… как было бы чудесно, если б не нужно было мне уходить сегодня. Ни сегодня, ни завтра. И вообще – никогда. Конечно, мы бы не могли жить вот в такой крохотной комнатке.

– Мы бы взяли комнату побольше, да посветлее, – уверенно сказал Франц.

– Да, – давай, помечтаем. Побольше и посветлее. Даже, пожалуй, две комнаты, а? Ты думаешь – три? И еще кухню…

– Но ты бы не стряпала. У тебя такие драгоценные ногти.

– Да, конечно; у нас была бы прислуга. Взяли бы ту же Фриду. Мы как говорим, – три комнаты?

– Нет, четыре, – подумавши, сказал Франц. – Спальня, гостиная, кабинет, столовая…

– Четыре. Так. Квартиру в четыре комнаты. С кухней. С ванной. И спальня будет вся белая, правда? А остальные комнаты будут синие. В гостиной и зале будет много, много цветов. И еще, в верхнем этаже будет комната – на всякий случай – для гостей, что ли…

– Как, – в верхнем этаже?

– Ну да: у нас будет вилла.

– Да, конечно, – кивнул Франц.

– Давай дальше, милый. Значит, вилла. Со светлым холлом. Ковры, картины, серебро. Так? И небольшой сад. Газон. Фруктовые деревца. Магнолии. Правда, Франц?

Он вздохнул. «Все это будет только лет через десять. Я не скоро выбьюсь…»

Марта затихла, – как будто ее не было в комнате. Он, улыбаясь, повернулся к ней и застыл в свою очередь: она на него смотрела, сощурившись, прикусив губу.

– Десять лет, – сказала она горько и холодно. – Ты хочешь ждать десять лет?

– Мне так кажется, – отвечал Франц. – Я не знаю. Может быть, если очень повезет… Но ведь вот: возьми Пифке; он с самого начала, – значит, лет десять, – в магазине. И занимает хорошую должность. А я знаю, что он живет очень скромно… получает не больше трехсот пятидесяти в месяц. Жена у него тоже служит. Квартира малюсенькая…

– Слава Богу, – ты это понял, – сказала Марта. – Видишь ли, друг мой, мечты нельзя отдавать в банк под проценты. Это бумаги неверные; да и проценты – пустяшные.

– Как же нам быть? – проговорил Франц. – Я бы, знаешь, женился на тебе хоть сейчас. Я не могу жить без тебя. Я – как пустой рукав без тебя. Но ведь даже ковер – или там приличный сервиз не могу купить. Да и вообще – пришлось бы искать другой службы – ты понимаешь, – а я ничего не знаю, ничего не умею. Значит, опять учиться. Мы бы жили в сырой комнатушке, впроголодь… Экономили бы на пище, на угле…

– Да, уж никакой бы дядюшка тебе не помогал, – сухо сказала Марта.

– Это вообще немыслимо, – сказал Франц.

– Совершенно немыслимо, – сказала Марта.

– Отчего ты на меня сердишься? – спросил он, после минуты молчания. – Как будто я в чем-то виноват… Право же, я тут ни при чем… Ну, будем мечтать, если хочешь. Только не сердись. Давай продолжать. У меня будет восемь костюмов, – хочешь, я опишу тебе какие?

– За десять лет, – сказала она, усмехнувшись, – за десять лет, мой милый, мужские моды успеют значительно измениться…

– Ну вот, ты опять сердишься…

– Да, я сержусь, – но не на тебя, на судьбу. Видишь ли, Франц, – нет, ты не поймешь…

– Я пойму, – сказал Франц.

– Ну, так видишь ли, – обыкновенно люди делают всякие планы, – очень хорошие планы, – но совершенно при этом упускают из виду одно: смерть. Как будто никто умереть не может. Ах, не смотри на меня так, как будто я говорю что-то неприличное…

У нее было сейчас точь-в-точь такое лицо, как вчера, когда бормотала о каком-то полицейском. Странное лицо.

– Мне пора, – сказала Марта, нахмурившись, – и, неторопливо встав, принялась перед зеркалом поправлять волосы.

– Уже продают на улицах елки, – сказала она, глядя в зеркало и высоко поднимая локти. – Я хочу купить елку, огромную, очень дорогую. Дай мне, пожалуйста, побольше денег с собой.

– Ты сегодня злая, – вздохнул Франц.

Он спустился вместе с ней по темной лестнице. Проводил до площади. Было очень скользко, ледок отблескивал под фонарями.

– Знаешь что? – сказала она, прощаясь с ним на углу – ведь я бы сегодня могла быть в трауре. Это случайность, что я не в трауре. Подумай об этом.

И произошло как раз то, чего она хотела: Франц мгновенно повеселел. Он посмотрел на нее и рассмеялся. Она рассмеялась тоже. Господин с фокстерьером, ждавший, пока собака кончит обнюхивать фонарь, одобрительно и немного завистливо на них посмотрел. «В трауре», – сказал Франц, давясь от смеха. Она, смеясь, закивала. «В трауре» – сказал Франц, бубня смехом в ладонь. Господин с фокстерьером вздохнул и двинулся. «Я обожаю тебя», – слабым голосом проговорил Франц и довольно долго, мокрыми глазами, смотрел ей вслед.