Томас Пикок - Усадьба Грилла
Преподобный отец Опимиан:
— Что ж, такой разговор нельзя не одобрить. Меня, во всяком случае, весьма впечатлили все излиянья и возлиянья. Да и что плохого в том, чтобы поспорить после ужина, особливо вот так, со всею прямотой и взаимным расположеньем? Вспомните, сколько назидательного высказано как бы в застольных беседах Платоном, Ксенофонтом и Плутархом. Ничего не читал я с большим наслаждением, чем их пиры; не говоря уж об Атенее, которого вся работа - один нескончаемый пир.
Мистер Мак-Мусс:
- Кто же высказывается против споров о любых предметах? Нет, я противник только лекций после ужина. Мне часто не везло. Бывало, начнется со спора, а кончается лекцией. Встречал я многих говорунов, и все на один манер. Начнут, а кончить не могут. Остальное же приятное общество (верней, без них это было бы приятное общество) не знает, куда деваться. Никто слова вставить не может. Говорит такой и говорит, и в ушах отдается ровный, унылый звук. Потому я и трепещу, когда начинается спор. Боюсь, как бы лекцией не кончилось.
Лорд Сом:
- Вот мы же с вами читаем лекции, но отнюдь не после ужина. Читаем, когда пообещали, когда собравшиеся от нас их ждут. А после ужина, совершенно с вами согласен, это худшая из напастей, какие могут испортить людям все удовольствие.
Мистер Мак-Мусс:
- Приведу один-два примера этих послезастольных пыток. Один лектор был преобразователь Индии. Пока не выпил двух бутылок, он рта не раскрывал. Зато потом уж он пошел объяснять, что худо в Индии и как это исправить. Начал он с Пенджаба, перекочевал в Калькутту, подался к югу, вошел в храм Джаггернаута, потом еще дальше к югу и так говорил битый час. Сосед его, воспользовавшись секундной заминкой, попытался вставить слово, но не тут-то было, его хлопнули по плечу, сказали: “Погодите-ка, я перехожу к Мадрасу”, - после чего тот вскочил и убежал. Другой таким же образом стал распространяться о денежном обращении. Первый час ушел у него на то, чтобы сообщить слушателям о реформе девяносто седьмого года. Поскольку впереди простиралось еще более полувека, я счел за благо удалиться. Но тем двоим хотя бы хронология и топография еще ставили кое-какие рамки. А уж худшей не придумать тоски, чем лекция третьего. Предмет ее не имел ни начала, ни конца, ни середины. Он говорил об образовании. Не бывало еще подобного путешествия по пустыне разума - великая Сахара духа. От одного воспоминанья меня томит жажда.
Преподобный отец Опимиан:
- Если всю дичь, какую несли за последнюю четверть века о всякой всячине, бросить на одну чашу весов, а ту дичь, какую городили только об образовании, бросить на вторую - думаю, вторая перевесит.
Лорд Сом:
- Слыхивали мы отменные образцы дичи и касательно других предметов: к примеру, касательно политической экономии - всегда совершенный вздор, за одним-единственным исключением.
Мистер Мак-Мусс:
- Ценю учтивость, с какою ваше сиятельство исключаете присутствующих. Но меня не стоит исключать. Положа руку на сердце, я сам довольно нес дичи об этом предмете.
Лорд Сом:
- Ну, и очистка Темзы тоже немало весит.
Преподобный отец Опимиан:
- Не будем преуменьшать тяжести двух только что названных предметов, но оба, и вместе взятые, легко перевесят конкурсные экзамены - сей новейший дар чужеземный образованию нашему.
Лорд Сом:
- Прежде при распределении должностей думали лишь о том, хорошо ли место для человека, но не о том, хорош ли человек для места. Пришла пора с этим покончить.
Преподобный отец Опимиан:
- Так-то оно так. Да только вот
Dum vitant stulti vitium, in contraria currunt {*}.
{* Безумный, бросив один недостаток, всегда попадает в противный (лат.). - Гораций. Сатиры 1, 2, 24. (Пер. М. Дмитриева). (Примеч. автора).}
Вопросы, на которые ответить можно лишь усилием памяти, до тошноты и несварения напичканной самой разнообразной снедью, не могут быть поверкой таланта, вкуса, здравого смысла, ни сметливости ума. “Лучше многое знать плохо, чем хоть одно знать хорошо”, иными словами: “Лучше наловчиться болтать обо всем, чем хотя бы что-нибудь разуметь” - вот девиз конкурсных экзаменов. Эдак не научишься соображать, из какого дерева сделан Меркурий {161}. Мне говорили, будто бесценную эту моду вывезли мы из Китая; слов нет, добрый источник политического и нравственного усовершенствования. И ежели так, скажу вслед за Петронием: “Лишь недавно это надутое пустое многоречие прокралось в Афины из Азии и, как словно вредоносная звезда, наслало заразу, овладевшую умами молодежи, стремящейся к возвышенному” {Nuper ventosa isthaec et enormis loquacitas Athenas ex Asia commigravit, animosque juvenum, ad magna surgentes, veluti pestilenti quodam sidere afflavit (лат.). (Примеч. автора).} {162}.
Лорд Сом:
- Но можно привести кое-какие доводы в пользу того, что одни и те же испытания применяются ко всем, всем задаются одни и те же вопросы.
Преподобный отец Опимиан:
- Счастлив буду услышать, какие же это доводы.
Лорд Сом (помолчав немного):
- А уж этого, как говорит второй могильщик в “Гамлете”, “не могу знать” {163}.
И взрыв хохота заключил разговор.
1. ГЛАВА XX
АЛДЖЕРНОН И МОРГАНА. ЛЕС ЗИМНЕЮ ПОРОЙ
Les violences qu’on se fait pour s’empecher d’aimer sont
souvent plus cruelles que les rigueurs de ce qu on aime.
La Rochefoucauld {*}.
{* Усилия, которые мы прилагаем, чтобы не влюбиться, порою причиняют нам больше мучений, чем жестокость тех, в кого мы уже влюбились {164} (фр.). (Пер. Э. Линецкой).}
Зима наступила рано. Декабрь начался сильными морозами. Мистер Принс, раз вечером зайдя в малую гостиную, застал там мисс Грилл одну. Она читала и при появлении его отложила книгу. Он высказал надежду, что не помешал приятным ее занятиям. “Соблюдая тон романтический” {165}, передаем дальнейший разговор, означая собеседников попросту по именам.
Моргана:
- Нет, ничего, я уж в сотый раз это перечитываю: “Влюбленный Роланд”. Сейчас идет место о волшебнице, в честь которой я названа. Вы же знаете, в этом доме царят волшебницы.
Алджернон:
- Да, Цирцея, и Грилл, и ваше имя ясно о том свидетельствуют. Впрочем, не только имя, но… простите, нельзя ли мне самому взглянуть, или, еще лучше, может быть, вы бы мне вслух почитали?
Моргана:
- Это про то, как Роланд оставил Моргану, спящую у ручья, и вот возвращается за волшебным локоном, с помощью которого только и может он выручить своих друзей.
Il Conte, che d’intrare havea gran voglio,
Subitamente al fonte ritornava:
Quivi tro’vo Morgana, che con gioglia
Danzava intorno, e danzando cantava.
Ne piu leggier si move al vento foglia
Corne ella sanza sosta si voltava,
Mirando hora a la terra ed hora al sole;
Ed al suo canto usava tal parole:
“Qualonque cerca el monde baver thesoro,
Over diletto, о seque onore e stato,
Ponga la mano a questa chioma d’oro,
Ch’io porto in fronte, e quel faro beato.
Ma quando ha il destro a far cotai lavoro,
Non prenda indugio, che’l tempo passato
Piu non ritorna, e non si trova mai;
Ed io mi volto, e lui lascio con guai”.
Cosi cantava d’intorno girando
La bella Fata a quella fresca fonte:
Ma corne gionto vide li Conte Orlando,
Subitamente rivolto la fronte:
II prato e la fontana abbadonando,
Prese il viaggio suo verso d’un monte,
Quai chiudea la Valletta picciolina:
Quivi f uggendo Morgana cammina {*}.
{* Проникнуть пожелав в волшебные ворота
Граф спешно к роднику вернулся, на поляну,
И обнаружил пляшущую беззаботно
И распевающую близ него Моргану.
Плясала столь легко, что чудилась бесплотной,
Кружилась, словно лист осенний, беспрестанно
И, устремляя взор то в небо, то на травы,
Так щебетала, не прервав на миг забавы:
“Кто в этом мире хочет обрести владенья,
Или богатство, или радости земные,
Тому лишь локон мой златой без промедленья
Схватить потребно - и тогда долой унынье.
Первейший он среди счастливцев без сомненья.
Но пусть отбросит колебания пустые,
Упустит время - упорхнет оно, как птица!
Я ж поспешу к нему с бедою воротиться!”
Так пела у ключа прекраснейшая Фата,
Смеясь, кружиться продолжала беспечально,
Не вдруг, в кустах приметив блещущие латы,
Нахмурилась и тут же вспугнутою ланью
Мгновенно устремилась, трепетом объята,
Оставив и родник, и луг, к вершине дальней.
Что возвышалася над низкою долиной.
Туда легко неслась Моргана чрез ложбины {166}.
Fata - я перевожу Парка. Обычно переводят - фея. Но тут совсем не те, что наша фея. Правда, это и не совсем то, что привыкли мм связывать с понятием Парки, ведь старые наши знакомки были неразлучной троицей. Итальянская Fata независима от сестер. Они все волшебницы; не от прочих волшебниц отличаются тем, что они бессмертны. И прекрасны. Красота их бессмертна тоже - она всегда бессмертна у Бояр да. Никогда бы не стал он делать Альцину старухой, как сделал Ариост. и я не могу простить ему этой ужасной оплошности в его исполнением высоких достоинств “Неистовом Роланде”. (Примеч. автора; ит.).}
Алджернон:
- Я хорошо помню это место. Как прекрасна Fata, когда она поет и танцует у ручья.
Моргана:
- Ну, а потом Роланд, не сумев завладеть золотым локоном, покуда она спала, долго и тщетно гоняется за нею средь пустынных скал, его подхлестывает La Penitenza {раскаяние (ит.).}. Ту же мысль потом счастливо развил Макиавелли в своем Capitolio dell’Occasione {167}.
