Нина Анненкова-Бернар - Бабушкина внучка
Горячечным сном пролетел для Ненси декабрь — и наступил канун сочельника.
С утра Ненси овладел панический ужас. Нескоро одевшись, она отправилась в комнату к бабушке.
Марья Львовна сидела перед большим зеркалом, прикалывая чепец.
— Ты скоро?
— Сейчас… Иди в столовую — я сейчас…
— Нет… нет… мне надо…
Ненси плотно затворила дверь и, быстро подойдя к старухе, опустилась на пол возле нее.
— Бабушка, убей меня!
— Мое дитя! — могла только проговорить ошеломленная Марья Львовна.
— Да, да, убей!.. Я больше не могу!.. Ведь ты не знаешь!.. ты ничего не знаешь!
И, спрятав голову в складки бабушкина платья, Ненси глухо зарыдала.
— Я знаю все!.. — медленно проговорила бабушка.
— Как?!
Ненси схватилась за голову и смотрела на бабушку почти обезумевшими глазами.
— Как? — стоном вырвалось вторично из ее груди.
— Oh, chére enfant, c'est une histoire bien ordinaire! Tu es femme…[138]
— Как? — прошептала растерянно Ненси.
— При том, il est bien beau[139], — мечтательно вздохнула Марья Львовна, — я это очень, очень понимаю.
— Но… он… родной, — пролепетала Ненси.
— Это родство не кровное.
— А завтра? — совсем уже чуть слышно произнесла Ненси.
— Завтра?.. Будь как можно нежнее — он все-таки твой муж.
— Я убегу!
— Притом, он заслужил…
В глазах Марьи Львовны мелькнул злобный огонь.
— А ты не виновата, крошка. Мы были все молоды. Молодость бывает только раз — надо ею пользоваться.
Марья Львовна притянула в себе бледную, дрожащую внучку.
— Помни, помни одно: sois raisonnable[140].
Ненси ничего не понимала: ее не порицают — нет! ее даже как будто хвалят!.. Бедное сердце то мучительно сжималось, то прыгало, как бешеное, в груди. В голове царил полный хаос…
— Если ты любишь меня — ты будешь держаться умницей, — нежно, но твердо произнес Войновский, прощаясь вечером с Ненси.
Всю ночь Ненси не сомкнула глаз.
XV.
Когда из темной дали показались три огненных фонаря локомотива, Ненси, ходившая по дебаркадеру с Эспером Михайловичем, едва сдержала готовый вырваться из стесненной груди крик. Она судорожно схватила своего спутника за руку.
Гремя цепями, поезд медленно подползал к платформе. Замелькали в окошках лица пассажиров, забегали носильщики, засуетились пришедшие встречать.
С площадки вагона второго класса соскочил высокий, бледный молодой человек, с русой бородкой. Ненси едва узнала в нем Юрия — так он переменился за эти четыре месяца. Он похудел и сильно возмужал.
— Ненси!.. Ненси!.. Нен-си!.. — крикнул он прерывающимся от волнения голосом, бросаясь в ней, а его серые, лучистые глаза подернулись влагою. — Голубушка, родная!
— Позвольте познакомиться, в качестве близкого друга вашей семьи, — поспешил отрекомендоваться Эспер Михайлович.
— Ах, очень, очень рад, — потрясал его руку Юрий, не отрывая глаз от Ненси и смеясь безотчетным, ребячьим смехом.
— Голубушка… родная… родная! — повторял он все те же слова, не зная, чем и как проявить свою радость.
Улыбаясь приветливо и грустно, Ненси едва держалась на ногах.
— Какая ты стала красавица!.. — с восторгом воскликнул Юрий. — Еще лучше, чем прежде!
— Однако, где же ваши вещи?.. надо вещи… багаж… — суетился Эспер Михайлович.
— Да… да… да…
Но Юрий вдруг весело неудержимо засмеялся.
— Да что же я? Ведь у меня вот только что в руках — я весь багаж.
— Так едем, едем поскорее!
— Привез! — с торжественностью доложил Эспер Михайлович ожидавшим в столовой Марье Львовне и Войновскому.
Дверь настежь распахнулась.
— Здравствуйте, бабушка! — и Юрий, с светлым, радостным лицом, поцеловал у старухи руку.
— Здравствуй, здравствуй, — несколько сухо, хотя любезно ответила Марья Львовна.
— А вот, — она округленным жестом показала на Войновского, — вот познакомься: наш родственник и друг — Борис Сергеевич…
— Прошу любить и жаловать, — откликнулся Войновский.
Юрий, с благодушным видом, потянулся поцеловаться с ним.
«Да это совсем щенок, не сто́ящий внимания!» — подумал Войновский, не без некоторого ревнивого чувства разглядывая лицо и угловатую фигуру молодого человека.
Юрий беспокойными глазами искал Ненси. Она вошла немного неуверенной походкой и, потупив взор, села за стол.
— Ну, присаживайтесь к вашей молодой супруге, — развязно проговорил Войновский, стараясь придать как можно больше добродушия своему тону.
— Как же твои музыкальные дела? — спросила Марья Львовна, подавая Юрию стакан горячего чаю.
Молодой человек стал с увлечением рассказывать о своих занятиях, о профессорах, о личных впечатлениях, и радостных, и неприятных. Он быстро перескакивал с одного предмета на другой, то снова возвращался в старым, то забегал вперед.
— Ваш чай, — предупредительно напомнил ему Эспер Михайлович.
— Ах, да! — прищурив свои близорукие глаза, Юрий отхлебнул из стакана и с тем же жаром принялся опять рассказывать.
Ненси слушала его жадно, любовалась его детски-откровенной улыбкой, и прежняя, маленькая Ненси, у обрыва, точно снова воскресла в ней; но… черные глаза сидящего против нее человека слишком красноречиво напоминали ей о действительности. Ненси чувствовала на себе их властный, пристальный взгляд, и ее юное бедное сердце замирало перед ужасом роковой правды.
На другой день приехала Наталья Федоровна из деревни. Марья Львовна, скрепя сердце, предоставила в распоряжение гостьи свой кабинет, которым, впрочем, сама никогда не пользовалась.
— Не могу сказать, чтобы присутствие этой прелестной родни меня особенно радовало, — откровенно признавалась она Войновскому.
Целый день беспрестанно раздавались звонки. Близкие знакомые спешили принести свои поздравления, а еще незнакомые близко, но жаждущие войти в дом — пользовались удобным случаем явиться в первый раз с визитом.
Пока Ненси с бабушкой принимали в гостиной сановных и несановных посетителей, Юрий сидел, вместе с матерью, в детской у маленькой Муси.
Наталья Федоровна нашла в сыне перемену к лучшему.
— Это ничего, голубчик, что ты похудел: занимался сильно — это естественно… Твой бодрый дух меня радует — вот что! А тело мы с тобой нагуляем летом.
Несмотря на просьбы Ненси, Юрий не захотел выйти в гостиную.
— Оставь его сегодня, милая, — говорила Наталья Федоровна, нежно целуя Ненси, — ведь он устал с дороги; времени еще много впереди.
А Юрий, с первого же дня, почувствовал себя точно чужим в этом родном для него доме. Он так, за последние четыре месяца, привык в своей крошечной, скромной, с роялью, комнате, к одиночеству и тишине, что гам и сутолока светской жизни, в какую он сразу попал, хотя не принимая участия, как бы оглушали его, и в вечеру он почувствовал себя совсем точно разбитым. Последующие дни были тоже неутешительны. В доме вставали поздно, пили кофе, завтракали, затем начинались всевозможные посещения. Являлись нарядные дамы и мужчины; знакомясь с Юрием, они считали своей обязанностью надоедать ему расспросами о консерватории и восхищаться музыкой. Казалось, всем этим людям решительно больше нечего было делать, как только одеваться нарядно и ездить с визитами. Но больше всего возмущала Юрия личность Эспера Михайловича. Уже в утреннему кофе раздавался его порывистый звонок, он влетал в столовую, сообщал, захлебываясь, все животрепещущие новости, выпивал чашку кофе и исчезал; иногда снова появлялся к обеду, иногда пропадал до самого вечера и, видимо утомленный проведенным днем, усаживался за безик с Марьей Львовной.
Тоскливо слушал Юрий скучное пение Лигуса и чувствительные разглагольствования о своих добродетелях Нельмана, и восторги Ласточкиной по поводу удачно найденной, наконец, пьесы, и ее злые, несносные сплетни про всех и про вся; с удивлением и любопытством смотрел он на странную полубогиню Серафиму Константиновну, как-то важно, нехотя, сквозь зубы, роняющую слова, и на полковника Ерастова.
Все эти люди казались ему такими далекими от настоящей правды жизни, совсем ненужными и неизвестно зачем и для какой цели живущими за свете!.. Да и сама Ненси, его прелестная, милая Ненси, стала точно совсем другою. То возбужденно веселая, то капризно плаксивая, — то будто избегала она его, то осыпала порывистыми ласками.
«И все это от бестолковой, праздной жизни», — думал он с болью в сердце.
Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими тяжелыми, печальными думами, но какой-то внутренний инстинкт останавливал его говорить об этом с матерью. Напротив, он старался казаться перед нею веселым и беззаботным.
Наталью Федоровну изумляло в нем одно — он почти не притрогивался в инструменту.
— Что же ты не играешь совсем? — спрашивала его встревоженная этим обстоятельством мать.
