Изнанка и лицо. Брачный пир. Лето - Камю Альбер
Если пустыню можно определить как место без души, где царит одно лишь небо, тогда Оран ждет своих пророков. Все вокруг города и над ним – дикая нетронутая природа Африки, в действительности исполненная особого обжигающего очарования. Она заставляет сверкать удручающе однообразный пейзаж, зажигает его; неистовые вскрики звучат меж домами и поднимаются над крышами. Если взбираться по одной из дорог на склоне горы Санта-Крус, прежде всего увидишь разбросанные цветные кубики – постройки Орана. Но поднимемся немного выше и вот уже видим изрезанные утесы, окружающие плато, как какие-то красные животные, они спускаются к морю. Еще выше – и огромные гигантские яростные вихри из потоков солнечного света и порывов ветра носятся над неряшливым, разбросанным на все четыре стороны скалистой местности городом, делая этот город еще беспорядочнее. Здесь сталкиваются потрясающий хаос человеческой жизни и всегда одинаковое море. Этого достаточно, чтобы волнующий запах жизни поднимался по склонам утесов.
В пустыне есть нечто беспощадное. Каменное небо Орана, его улицы и деревья, покрытые пылью, – все способствует созданию этого плотного и бесстрастного мира, где сердце и ум никогда не отделены ни от самих себя, ни от единственного их объекта – человека. Я говорю здесь об уединении, не сулящем легкого существования. Пишут книги о Флоренции или Афинах. Эти города сформировали европейский дух и потому непременно должны быть исполнены смысла. Они сохраняют то, чем умиляются и вдохновляются. Они утоляют некий голод души, которую можно насытить только воспоминаниями. Но может ли тронуть город, где ничто не будоражит ум, где сама безобразность анонимна, где прошлое сведено к нулю?
Пустота, скука, бесстрастное небо. Что же влечет в эти места? Скорее всего, одиночество и, быть может, природа. Для иных эта природа везде, где она прекрасна, является их горькой родиной. И Оран – одна из тысячи ее столиц.
Центральный спортивный клуб на улице Фондук в Оране объявил о вечере состязаний по боксу и утверждает, что это событие высоко оценят болельщики. Это, несомненно, означает, что объявленные боксеры – отнюдь не знаменитости, что некоторые из них поднимутся на ринг вообще впервые и, соответственно, можно рассчитывать если не на мастерство и класс соперников, то хотя бы на их мужество. Поскольку один оранец наэлектризовал меня обещанием, что «будет кровь», я очутился тем вечером среди настоящих болельщиков.
По-видимому, последние вообще не нуждаются в комфорте. И в самом деле, ринг водрузили внутри помещения, похожего на гараж, побеленного известью, покрытого волнообразным кровельным железом и ярко освещенного. Складные стулья, расставленные вокруг канатов, образовывали квадрат. Это «для почетных гостей». Остальные же сиденья поставили вплотную вдоль зала, и из глубины открывалось широкое свободное пространство, именуемое проходом: сделано это как будто специально для того, чтобы ни один из зрителей не смог вынуть носового платка, не вызвав тяжелых последствий. В этом прямоугольном ящике дышали тысяча мужчин и две-три женщины, а они, по мнению моего соседа, «всегда стараются обратить на себя внимание». Все дико потеют. Пока ожидались поединки «чемпионов», гигантский репродуктор пережевывал Тино Росси. Романс перед побоищем.
Терпение истинного болельщика беспредельно. Представление, объявленное на 21 час, еще не началось в половине десятого, но никто не возмутился. Весна стояла жаркая, от людей без пиджаков исходил звериный запах. Среди периодических хлопков пробок от лимонада и неустанного нытья корсиканского певца завязывались перепалки. Несколько только что прибывших протискивались в публику, когда прожектор исторг на ринг ослепительный свет. Бои чемпионов начались.
Чемпионы или дебютанты, дерущиеся ради собственного удовольствия, всегда считают своим долгом как можно быстрее искалечить друг друга, не обращая внимания на какую бы то ни было технику. Они никогда не могут продержаться более трех раундов. В этом отношении героем вечера стал молодой «Кид Авьон», который обычно занимался тем, что продавал лотерейные билеты на террасах кафе. Под ударом его кулака, работающего, как винт, его противник был энергично вышвырнут за пределы ринга в начале второго раунда.
Публика немного оживилась, но пока еще как бы из вежливости. Она благоговейно вдыхала священный для них запах массажной жидкости. Она созерцала последовательность медленного кровожадного ритуала, которому придавали еще большую выразительность выпады и броски сражающихся на белой стене теней. Это был церемонный пролог диковатого и тщательно продуманного культа. Транс придет позже.
И действительно, громкоговоритель объявляет Амара, «упрямого оранца», который ни в чем не уступает Пересу, «алжирскому боксеру с мощным ударом». Профан может неправильно истолковать рев, которым встречают схватки боксеров на ринге. Он мог бы вообразить, что идет какой-нибудь сенсационный бой, где боксерам предстоит разрешить всем известную личную ссору. Вообще-то это правда, именно ссору они собираются разрешить. Но речь идет о той неприязни, которая уже сто лет непримиримо разделяет Алжир и Оран. Если говорить об исторических аналогиях, эти два города обескровили бы себя, как это случилось с Пизой и Флоренцией в давние благословенные времена. Их соперничество было тем яростней, что не имело видимых оснований. Напротив, эти города имеют все, чтобы искренне любить друг друга, но они столь же искренне друг друга ненавидят. Оранцы обвиняют алжирцев в «кривлянии». Алжирцы уверены, что оранцы невежественны. Эти оскорбления кровно задевают, они более серьезны, чем кажутся, так как они метафизичны. Из-за невозможности подвергнуть друг друга осаде Оран и Алжир противоборствуют на почве спорта, статистики и строительных работ.
Таким образом, на ринге разворачивается очередная страница истории, и упрямый оранец, поддерживаемый тысячью ревущих голосов, защищает в бою с Пересом образ жизни и достоинство своей провинции. Говоря по правде, Амар слабо ведет свой спор. Его защитительная речь страдает промашками в ритуале: ей не хватает длиннот. Речь же алжирского боксера, наоборот, имеет должную продолжительность. Он неотразимо направляет удар в надбровную дугу своего оппонента. Под вопли разбушевавшихся зрителей лицо оранца методично расцвечивается кровоподтеками. Несмотря на непрерывную поддержку зала и, в частности, моего соседа, невзирая на подбадривающие вопли: «Бей его!», «Покажи ему, где раки зимуют!», на лукавые «Удар ниже пояса!», «Судья-то ничего не видел!», на оптимистические «Он готов!», «Он уже выдохся!», алжирец под нескончаемый свист зала побеждает по очкам. Мой сосед, охотно рассуждающий о спортивном духе, подчеркнуто аплодирует и сквозь крики зрителей произносит мне в ухо: «Теперь он не скажет там, что оранцы, мол, дикари».
Но в зале уже развернулись непредусмотренные программой бои. Многие зрители размахивают стульями, полиция пробивает себе дорогу, возбуждение достигает предела. Чтобы успокоить эти простые души и содействовать наведению порядка, «дирекция», не теряя ни секунды, заставляет репродуктор вопить «Самбр-е-Мез». А меж тем за несколько минут дело в зале принимает нешуточный оборот. Спутанные гроздья добровольных бойцов и арбитров раскачиваются под цепкой хваткой полицейских, публика захлебывается от восторга и посредством диких криков, кукареканья, шутливого мяуканья, потопленных в непреодолимой реке военного марша, требует продолжения.
Но достаточно объявления первого большого боя, чтобы тотчас вернулось спокойствие. Это происходит внезапно, без интерлюдий, так актеры покидают подмостки, едва лишь заканчивается пьеса. Шляпы деловито отряхиваются от пыли, стулья расставляются, и все лица тут же приобретают доброжелательное обличье добропорядочных и законопослушных зрителей, заплативших за место, чтобы присутствовать на концерте, куда идут всей семьей.
В последнем бою участвуют оранец и французский чемпион флота. Теперь разница в длиннотах в пользу первого. Но его преимущество в первых раундах публику не волнует. Она дает отстояться своему возбуждению, она восстанавливается. Ее дыхание еще слишком коротко. Если она и аплодирует, то без подлинной страсти, свистит без враждебности. Зал разделился на две части, это необходимо для соблюдения правил приличия. Но выбор каждого подчиняется общему безразличию, всегда следующему за усталостью. Если француз делает «недозволенный захват» или если оранец забывает, что атаковать головой запрещено, боксер сгибается под руладами свистков, но тут же выпрямляется под залпом аплодисментов. Нужно дотянуть до седьмого раунда, чтобы снова возникло впечатление спортивного состязания, столько же времени нужно настоящим болельщикам, чтобы преодолеть свое утомление. Француз падает на ринг, но тут же вскакивает и, чтобы наверстать очки, обрушивается на своего противника. «Готово, – говорит мой сосед, – сейчас будет коррида». И действительно, это напоминает корриду. Покрытые потом, под яростным освещением, оба боксера открываются, наносят удары, закрыв глаза, толкают друг друга плечами и коленями, сопят от бешенства, по обоим течет кровь. В едином порыве зал встает и приветствует старания двух героев. Каждый получает удары, наносит ответные, отражает их с хрипами и шумно дыша. Те, кто наугад выбрал своего фаворита, из чистого упрямства настаивают на своем выборе и проникаются к своему избраннику горячей симпатией. Каждые десять секунд крик моего соседа вонзается в мое правое ухо: «Давай, голубой воротник, давай, морячок!» А в то же время впереди нас какой-то болельщик вопит оранцу: «Anda! Hombre!» Оранец и голубой воротник стараются вовсю, а с ними вместе в этом храме из извести, железа и цемента весь зал поклоняется своим низколобым богам. Каждый удар, глухо звучащий на глянцевых от пота грудных клетках, отдается мощной вибрацией в теле толпы, невольно копирующей все движения боксеров. [34]
