Пелам Вудхаус - Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник)
Неудивительно, что он почувствовал себя задетым. Его настроение омрачилось. А когда настроения в Ист-Ботлтоне омрачаются, физические действия следуют почти автоматически.
Ну, Арчибальд сделал, что мог. Он нагнулся, схватил булку, оскалил зубы и, меча молнии из глаз, погнался за дитятей. Он намеревался догнать его и набить ему живот хлебушком, невзирая ни на какие протесты и сопротивление.
Ему все было ясно как дважды два. Указанное дитя нуждается в хлебушке, и оно его получит. Даже если ради этого придется держать его одной рукой за шиворот, а другой впихивать булку ему в рот. История филантропии в лондонском Ист-Энде не знает другого сходного случая, когда богатый филантроп был бы так настроен творить добро и уделять от своего изобилия.
Однако его усилия ни к чему не привели. Жизнь в Ист-Ботлтоне обучает его юных обитателей искусству давать деру. Арчибальд показал очень неплохое время, но на стороне мальчугана было доскональное знание местности. Вскоре он скрылся в ночи, из которой появился, а Арчибальд остался стоять, забыв все прочие эмоции – ибо погода была жаркой, а спуртовал он стремительно – под воздействием настоятельной потребности выпить чего-нибудь прохладительного.В атмосфере пивного зала есть нечто дарующее успокоение самым возмущенным чувствам. Густой аромат спиртных напитков, веселый гул голосов беззаботных клиентов, спорящих о погоде, правительстве, королевской семье, собачьих бегах, налоге на пиво, боксе, религии и цене бананов, – все это целительнейший бальзам для оскорбленной души. Еще на пороге «Гуся и пикулей» Арчибальд тотчас вновь ощутил благоволение ко всему сущему.
Он понял, что допустил ошибку, позволив одному неприятному дитяти омрачить его отношение к Массам. Скорее всего мерзкий мальчишка ни в каком смысле не был представителем Масс. Почти наверное, заверил он себя, маленький поганец пользуется здесь всеобщей нелюбовью, если вообще ист-ботлтонский эквивалент высшего света уже не подвергнул его остракизму. Судить о распятом пролетариате по этому дитяти было бы равносильно тому, чтобы посетить Мейфэр и составить мнение обо всем Уэст-Энде после встречи с кем-то вроде Кларенса Сально, репортера «Отличной отравы».
Нет, к Массам у него претензий не было. Вновь его сердце облилось кровью от сострадания к ним, и ему показалось, что для облегчения их участи он может хотя бы угостить их представителей в зале. С этой гуманной целью он подошел к стойке и, воскресив в памяти все фильмы о Диком Западе, скомандовал личности без пиджака за указанной стойкой:
– Залейте им зенки!
– Чего-чего? – спросил беспиджачный.
– Залейте им зенки. Пусть джентльмены назовут свою любимую отраву.
– Не понимаю я вас, – сказал беспиджачный.
– Черт побери, – сказал Арчибальд, немного уязвленный, – это же проще простого. Я хочу, чтобы эти распятые ребята выпили со мной. Обслужите присутствующих горячительным и запишите на меня.
– А! – сказал беспиджачный. – Теперь ясно. Теперь понимаю.
Зал мигом облетела весть, что среди них обретается благодатный источник в человечьем обличье, и она произвела на собравшихся там положенное впечатление. Их уже разбушевавшееся дружелюбие забушевало еще больше, и Арчибальд, как устроитель пиршества, вскоре оказался в центре компании, окружавшей его горячей любовью. Они все, казалось, ждали от него решающего приговора по любой из обсуждаемых тем, и с каждой минутой его высокое мнение о Массах становилось еще выше. Молодой человек, который обычно вообще не находил среди своих знакомых таких, кто желал бы ознакомиться с его точкой зрения на то или на это (члены клуба «Трутни», стоило ему открыть рот, начинали настаивать, чтобы он засунул туда носок, и поглубже), конечно же, просто купался в столь непривычном уважении. В Массах, мнилось ему, он обрел своих духовных собратьев.
Мадам Рекамье и все прочие хозяйки знаменитых салонов былых времен поняли бы его чувства, известные им по собственному опыту. Они-то знали, как приятно блистать в самом фокусе избраннейшего общества. Первые полчаса в зале «Гуся и пикулей» были, думается, самыми счастливыми в жизни Арчибальда.
Этим честным ребятам словно бы страстно хотелось показать ему, что они видят в нем не только душу компании, но и великий ум. Осушая и наполняя свои сосуды за его счет, они впивали каждое его слово и видели в нем непререкаемого арбитра своих маленьких споров. Не успевал он успокоить одного, что дождя, конечно же, не будет, как уже заверял другого, что правительство хотя и состоит из набитых дураков, но в целом полно благих намерений. Человеку в кепке он объяснил, как полагается обращаться к герцогине на дружеском чаепитии, а человека со сломанным носом вывел из заблуждения относительно апостолических претензий абиссинской церкви.
Каждый его вердикт вызывал возгласы одобрения и согласия, а в промежутках тот или иной поклонник наполнял свою стопку или кружку с занесением в счет Арчибальда, чтобы выпить за его здоровье. Мой племянник описывал мне эту сцену опять и опять, и при каждом новом описании я все более ясно улавливал в происходившем сходство с трапезами любви первых христиан.
Но самому приятному времяпрепровождению приходит конец, и Арчибальд решил, что наступает момент покинуть зал. Как ни нравились ему эти страждущие типусы в Ист-Ботлтоне, имелись и другие страждущие типусы, и будет только справедливо, если он и им подарит немножко счастья. И потому, угостив всю компанию на прощание еще раз, он попросил счет и, опустив руку в карман, извлек ее оттуда пустой. В кармане бумажника не оказалось. Предположительно, оплачивая булку, он оставил его на прилавке булочной, а булочник, один из тех сильных молчаливых мужчин, благодаря которым англичане приобрели во всем мире репутацию людей сдержанных, не счел нужным указать ему на его забывчивость.
Как психолог я с интересом выслушал утверждение Арчибальда, что в первую минуту после этого открытия он не ощутил отчаяния. Настолько упоен он был всеобщим обожанием, в котором купался последние полчаса, что ограничился легкой усмешкой по собственному адресу. Он признавал, что поставил себя в дурацкое положение, и готов был кротко принять неизбежный град добродушных шуток. С виноватым смешком он сообщил беспиджачному за стойкой о положении дел и уже собрался назвать свою фамилию и адрес для облегчения пересылки счета по почте, как вдруг разразилось нечто – в целом, смутно ощутил он, напоминающее революцию, о которой Медоуз так часто говорил с глубоким чувством. Словно сквозь туман он увидел, что беспиджачный перемахнул через стойку, целеустремленно поплевывая на ладони.
Нетрудно увидеть сложившуюся ситуацию глазами этого беспиджачного труженика. С младых ногтей его точка зрения на любую дармовщинку была очень суровой и крайне ханжеской. В прошлом даже пинта, выпитая без оплаты, пробуждала в нем наихудшие страсти. И вот он увидел перед собой человека, который устроил выпивку на дармовщинку в масштабах столь невероятных, можно даже сказать – эпических, что в этот вечер в Ист-Ботлтоне творилась сама история.
Утверждение Арчибальда, что у беспиджачного оказалось шесть рук, я отвергаю как плод естественного в тот миг смятения. Он обосновывал свое впечатление на том, что кто-то – он полагает, что беспиджачный, – одновременно ухватил его за воротник, за правый локоть, за левый локоть, за правую ногу, за левую ногу и за брюки чуть ниже пояса. Впрочем, в любом случае в следующие минуты его карьеры моего племянника встряхивали, как микстуру, пока он не почувствовал, что все внутри у него вспенилось. Затем, когда до него начало доходить, что он, если это будет продолжаться, будет вывернут наизнанку, что-то словно бы поддалось, и Арчибальд взмыл в ночной воздух, чтобы затем приложиться к тротуару, подскочить вверх, снова приложиться, подскочить во второй раз, срикошетить по гладкой поверхности на порядочное расстояние и, наконец, упокоиться в сточной канаве на чем-то, что в пору расцвета, видимо, являлось частью внушительной рыбины. Палтуса, полагает Арчибальд. Но возможно, что и трески.В канаве он пребывал недолго. Делясь с вами этими безыскусными семейными воспоминаниями, я раз за разом изумлялся одному обстоятельству. Я говорю о том, как в критическую минуту любой Муллинер доказывает, что он действительно Муллинер, иными словами, человек, наделенный дальновидностью, находчивостью и предприимчивостью. Сказать, что мой племянник Арчибальд принадлежал к самым сообразительным членам нашей семьи, значило бы несколько уклониться от истины, но даже он, заметив, что беспиджачный движется в его направлении во главе разъяренной толпы его недавних гостей, сообразил вскочить на ноги и скрыться во мраке, точно заяц. Паника окрылила его. Раза два он слышал позади себя зловещий топот, а один раз крутое яйцо пролетело на волосок от его уха, но затем он оторвался от преследователей и вскоре мог уже остановиться и предаться размышлениям.
Размышления эти, как вы легко вообразите, не отличались благожелательностью. Сэру Стаффорду Криппсу они бы не понравились. Сталин, стань они ему известны, сурово сжал бы губы, ибо мысли Арчибальда были буквально пронизаны неприязнью к Массам. Его жалостливая любовь к распятому пролетариату угасла. Позже он недвусмысленно дал мне понять, что в эти черные минуты от всего сердца желал, чтобы распятый пролетариат как следует подавился. И то же относилось ко всем страждущим Массам. Арчибальд сказал мне, что при мысли о том, как он практически отверг любовь Аврелии и разбил ее нежное сердце в желании сотворить немножко добра этим распятым подлюгам, ему захотелось прижать лоб к фонарному столбу и разрыдаться.
