АРНОЛЬД КАШТАНОВ - Хакер Астарты
– Ты раскаиваешься.
– Я впишу.
– Все твое объяснение надо переписать, все. Ты все про жилплощадь. Это несерьезно.
– Как же несерьезно?
– Ну не мотив это. Никто вас не выгнал бы на улицу.
– Этого я не знаю.
– Не выгоняют женщину с ребенком на улицу, не бывает так.
– Все бывает.
– Никто не поверит, что ты из-за этого…
Галина Николаевна не договорила. Ольга Викентьевна молчала. Поняла, что ее ответа ждут, и сказала:
– Мне нечего сказать.
– Почему же нечего, ты столько пережила, он тебя предал, единственный человек, на которого ты могла положиться… Кстати, зачем он приходил на эту дачу? Рубль сшибить? Или хотел тебе что-то сказать?
Сергей Павлович перевел внимательный взгляд с бумаг на лицо Ольги Викентьевны.
– Не знаю, – сказала она.
– Вы поссорились.
– Я все написала.
– Ты написала так, что тебе влепят на всю катушку.
– Что ж я могу сделать?
– Ты не собиралась убивать. Ты действовала в состоянии аффекта, потому что любила его и надеялась, что он к тебе вернется. Почему ты отрицаешь это? Я тебе подсказываю – ты не хочешь понимать. Да ты просто ненормальная. Не можешь сломить свою гордость. Перед кем, милая? Перед твоим Иванычем, который тебя уже с потрохами продал?
(Тот в самом деле сказал соседям: “Да она и меня могла отравить”.)
Ольга Викентьевна молчала.
– Ненормальная, – сокрушенно сказала Галина Николаевна. – Я это без методик Сергея Палыча вижу.
Ольга Викентьевна словно бы перестала слушать. Из глаза выкатилась слезинка.
– Я вменяема, – сказала она.
– Этого вы не можете знать, – мягко вмешался Сергей Павлович, – этого никто не знает, и я не знаю, сейчас вы, конечно, вменяемы, но сейчас вы и не убили бы. А тогда?
– Я ничего не помню.
– У вас нет амнезии. Даже нет бессознательного отказа помнить компрометирующие обстоятельства. Между прочим, Галина Николаевна права, преступление по корыстным мотивам наказывается сильнее, чем преступление под действием чувства. Это нелепо, но это так.
– Что ж тут нелепого? – недовольно спросила Галина Николаевна.– Над чувствами человек не властен.
– Разум наказуем, а чувства нет?
– Ну да. Иначе бы собак в тюрьму сажали.
– А сейчас их усыпляют.
– Я вменяема, – повторила Ольга Викентьевна. – Я не хочу, чтобы Таня выросла с мыслью, что мать была невменяема.
Никто ей не ответил. Галина Николаевна что-то тихо сказала Сергею Павловичу. Ольга Викентьевна посмотрела на меня:
– Что с Таней?
Я растерялся, заторопился:
– Она обещала прислать свой адрес, она уехала с Клавдией…
– Клавдией?
– Соседка сказала… Ольга Викентьевна, простите меня, я просил, чтобы мне дали увидеть вас, может быть, я хоть что-нибудь могу сделать…
– А-а, – будто бы поняла Ольга Викентьевна, но лицо стало еще более недоуменным. – Спасибо, Наум.
– Вас не осудят пожизненно, – сказал Сергей Павлович. – Вы сами все объясните Тане. У вас будет много времени для этого. Галина Николаевна считает, что она сможет добиться для вас три года. Что такое три года? Чепуха. Через три года Тане будет только девятнадцать, вы еще будете очень нужны ей.
Галина Николаевна закивала.
– Ничего, она самостоятельная, – твердо сказала Ольга Викентьевна. – Обойдется.
Несколько дней спустя замкнулось. Я шел к дому от автобусной остановки. На Партизанском проспекте бульдозеры счищали снег, добрались до чистого асфальта и противно скрежетали по нему стальными зубьями. Дул сильный ветер, блестел наст с полыньями пустоты вокруг тоненьких голых деревьев. Тропка от остановки к нашей пятиэтажке была извилистой и скользкой. Наверно, была какая-то ничтожная причина, не зафиксированная сознанием, чтобы замкнулось: я словно бы исчез из своей жизни и стал Ольгой Викентьевной. Она сидела за верстаком. Настроила себя на невозмутимость, оперлась спиной о спинку скамьи и приготовилась не реагировать ни на что. Так и сказала себе: пусть говорит, что хочет, я не буду реагировать. Толя чувствовал себя молодцом. Его боялись. И Иван Иванович, который не хотел слышать о прошлом, и Ольга Викентьевна, которая изображала неуязвимость для прошлого. Ему было хорошо и весело. Он был хозяином положения. Она видела, как он взял стакан с кислотой и расхаживал с ним, будто произносил тост. Видела и не пошевелилась.
Должна же она была ощутить естественное желание сделать движение и спасти, такое же рефлекторное, как отдергивание руки от огня! Она решила ни на что не реагировать, и это движение подавила в себе вместе с прочими. Он со стаканом в руке продолжал куражиться, хохотать или бахвалиться, может быть, это тянулось долго, и она успела понять, что будет отвечать за убийство. Она не собиралась его убивать, ей захотелось предоставить все судьбе. Она всю жизнь так делала, и судьба всегда была против нее. Когда Толя согнулся и захрипел, она увидела, что ничего в повадках судьбы не изменилось.
Я упорно думал об этом, с этим уснул на раскладушке у окна и проснулся от трезвона будильника, еще не вспомнив вчерашних мыслей. Со странной отрешенностью видел, как поднялась и закуталась в халат мама, выскользнула за дверь, поднялся папа, что-то искал у кровати на полу, не нашел и зажег свет, и сразу заворочалась на диване Лена. Утренняя жизнь набирала обороты – одевание на работу, папино бритье, завтрак, сборы, и поразило механическое сцепление простых обязанностей, превращающее хаос в порядок. Человек представился мне живой заводной игрушкой с пружиной внутри. Мы все, как часовой механизм, преобразовывали сжатую пружину времени в однообразное движение шестеренок, и это движение показалось мне жутким. Единственным смыслом жизни было избытие времени, не нужного нам, но заставляющего нас двигаться. Папа работал ради мамы и детей, то есть нас с Леной, мама тоже ради нас, а Леной вообще двигало нечто несуществующее, бред преследования, страх, что соседи хотят ее отравить. И я тоже сейчас поднимусь и что-то буду делать, подчиняясь порядку, навязанному обстоятельствами, не задумываясь, зачем. Нас всех впаяли в некую энергетическую систему, завели пружину, и мы должны были двигаться, пока не кончится завод. Наши шестеренки вращались, зубцы их изнашивались, порядок ослабевал, и однажды он достигал какой-то точки, за которой ничтожнейшие и случайные события приводили к катастрофическим последствиям. Человек сам не замечал, как становился убийцей, предателем, героем или мучеником. Случай поставил в одну точку времени Ивана Ивановича, пахнущего смолистой стружкой, горький воздух ясного осеннего дня, Толю с запахом винного перегара, бутылку водки и стакан с серной кислотой на два пальца от дна. Может быть, все зависело от сантиметров на верстаке и долей секунд между словами, и то, что за секунду до этого было немыслимым, стало фактом.
Я не один раз буду пытаться сказать это в повестях, и ни разу у меня не получится. Это очень легко будет изложить в статьях, но невозможно в художественной прозе. Мир, в котором ничтожные события, микроскопический износ шестеренок приводят к колоссальным последствиям, называется хаосом. Я же не могу писать о хаосе: чтобы описать его, нужна протяженность, равная ему. Потому-то, догадаюсь я однажды, Локтев сместил оптику. В ней люди представали не очерченными фигурами, а туманностями, как скопления звезд. Расположение их черт было случайным, он искал не их, а силовое поле, в которое они были помещены. Для него не существовало Ольги Викентьевны. Тот участок поля, который занимала туманность жены, он обозначил именем “Киза”, как делают астрономы с туманностями и черными дырами.
Много лет спустя… впрочем, можно точно сказать, через сорок лет мы с Дулей перевели текст, написанный Локтевым в конце тридцатых годов, – Локтева взбесило замечание Альберта Эйнштейна, что Бог не играет в кости. Эйнштейн спорил, кажется, с Нильсом Бором. Физики говорили о физике. Локтева она не интересовала. Для него хаос был не научным понятием, а личной судьбой. “Бог не играет в кости? – возмутился он. – Да Он ничем другим и не занимается! Но у кости, которую Он бросает, имеется лишь две грани: “да” и “нет”, наличие и отсутствие, плюс и минус, единица и ноль. Сколько раз Он бросит кость, столько цифр будет в Его числе, записанном в двоичной системе счета. С каждым броском число удлиняется, увеличивается количество разрядов, из которых оно состоит, независимо от того, выпадает ноль или единица. У Бога есть время, и кость бесконечно выдает все цифровые эквиваленты бытия. Бог при этом не знает, какие из чисел обладают свойством бытия, а какие не обладают. Для Него это не имеет особого значения. Он знает свое – бросает кость, удлиняет цепочку разрядов в числе. Единицы и нули продолжают выскакивать, как в счетчике. Числа, состоящие из них, тянутся бесконечным приращением разрядов, ветвятся и переплетаются. Одни из чисел обладают свойством осуществимости, другие не обладают. Но и те, другие, не являются пустыми фишками в этой игре: они обеспечивают вариантность существования тех, которые обладают свойством осуществимости. Если осуществимость превращается в осуществленность, возникает нечто, записанное в двоичном исчислении, материя, обреченная стать очередной бесконечной вселенной, поскольку нули и единицы продолжают прибавляться, а Бог не думает остановиться. Так появляемся мы, такое же случайное число, как любое другое, потому что все в этой бесконечности случайно, и порядок – такая же случайность, как любая другая. Неслучайно только одно: разница между единицей и нулем. Что она такое? Энергия? Единица информации? Время? Она доступна нам то в одной, то в другой, то в третьей своей ипостаси, но никогда – сразу в трех, а количество ее ипостасей, неведомых нам, равно бесконечности, и кости бросают самые разные боги, не играет же Бог, этот иудейский дурачок, с самим собой”.
