Клэр Шеридан - Из Лондона в Москву
В тот вечер, Троцкий стоял рядом со мной у камина, и пока я пыталась согреться, рассказывал мне последние новости. Я узнала о важном событии: Германский пролетариат проголосовал за присоединение к Московскому Интернационалу.
- Только Англия остаётся нашим реальным и опасным противником, - заявил он.
- А как же Франция? – спросила я.
- Нет, Франция – всего лишь крикливая истеричка, устраивающая сцены. Вот Англия – совсем другое дело.
Он рассуждал о том, с каким постоянством иностранная пресса отрицает стабильность Советского правительства. Все европейские правительства, подчеркнул Троцкий, подверглись перетруске за последние три года. Он привёл в пример Францию, Италию, Германию и Австро-Венгрию, Турцию и, наконец, Польшу. Британское правительство держится дольше других, но и там не всё гладко, министры приходят и уходят. Парадокс? Но на сегодняшний день Советское правительство существует дольше любого европейского правительства, и только оно демонстрирует стабильность и единство, несмотря на все происки империалистов!
Затем Троцкий сел за письменный стол и погрузился в свои бумаги. Я работала целый час, и мы не произнесли ни слова. Но он, в отличие от Ленина, не игнорировал меня. Я могла обходить вокруг сидящего Ленина, разглядывая его со всех сторон, пока он, совершенно не замечая моего присутствия, был полностью поглощён чтением. Когда же я приближалась к Троцкому, он резко поднимал голову, пронизывая меня взглядом, и я забывала, какую часть его лица намеревалась разглядеть тщательнее. К концу вечера, когда даже моё вкрадчивое хождение на цыпочках стало отвлекать его, Троцкий спросил: « Avez vous besoin de moi?». Как всегда, я только ответила «Да». Он подошёл и встал рядом, но его манера всё критиковать, и то, как он рассматривает незавершённую работу и смотрит на меня, вселяет в меня беспокойство. Мне пришлось всё переделывать несколько раз. В комнате было жарко натоплено, и глина быстро высыхала. В таких условиях очень тяжело работать. Никогда раньше мне не приходилось преодолевать столько проблем, работая над бюстом. Троцкий чрезвычайно восприимчивый и совершенно непредсказуемый. В какой-то момент бюст напоминал Сципиона Африканского, и я заметила, что Троцкому это не понравилось. Затем, когда я кое-что исправила и спросила его мнение, он недолго помолчал и, пряча улыбку, ответил: «Напоминает французского буржуа, влюблённого в женщину, которая лепит его портрет, но не имеющего ничего общего с коммунизмом!».
К моей радости, именно в этот момент в комнату вошла крестьянского вида женщина с чаем, и я, обхватив голову руками, совершенно измождённая, опустилась в кресло. Только неистовая целеустремлённость сделать хорошую работу заставила меня снова подняться и продолжить лепку. Глядя на меня, Троцкий сказал: «Когда вы стискиваете зубы и с головой уходите в работу, «vous etes encore femme». Я попросила его снять пенсне, поскольку оно мне мешало. Он ненавидит снимать пенсне, говорит, что без пенсне чувствует себя «обезоруженным» и совершенно беспомощным. Это похоже на физическую боль: снять их – всё равно, что лишить его части тела, а без них – это совсем другой человек. К сожалению, пенсне не очень гармонирует с классической формой головы.
Пока Троцкий задумчиво стоял с полузакрытыми глазами, он вслух заметил, что я – однофамилица одного драматурга.
Я объяснила, что вышла замуж за прямого потомка этого драматурга. Троцкий заинтересовался и сказал: «Две его пьесы «The School for Scandal» и «The Rivals» были переведены, и их иногда играют здесь, в России». Затем он переключился на Шекспира. Сожалею, что не могу дословно привести его слова, когда он описывал своё восхищение, а в конце воскликнул: «Только благодаря одному Шекспиру, Англия заслужила право на существование!». Наши мнения не совпали по поводу Байрона и Шелли. Троцкий, как и многие другие, с которыми я здесь встретилась, предпочитал Байрона и настаивал, несмотря на мои заверения в обратном, что Байрон по сравнению с Шелли был в большей степени революционером. Троцкого удивило, что мне нравится Свинбёрн. Он сказал, что мог бы многое поведать мне об этом мире, чтобы я научилась по-настоящему оценить одухотворённость Свинбёрна. Я произнесла: «У каждого есть мечты». Троцкий вздохнул: «Да, мы все мечтаем …».
Вечер подходил к концу. Недовольная своей работой, я спросила: «Разрешите мне придти завтра?». «И послезавтра тоже», - ответил он и добавил, смеясь, что переоборудует свой кабинет под студию, чтобы я смогла создать бюст генерала Каменева, как только завершу работу над его собственным бюстом. Генерал Сергей Каменев (однофамилец, но не родственник Льва Каменева) - главнокомандующий Вооружённых сил Советской республики, в прошлом – выдающийся офицер царской армии.
Я слышала, что Сергей Каменев был против наступления на Берлин через Варшаву и предсказывал те осложнения, которые сейчас и имеются. Но к его мнению не прислушались, вероятно, видя в нём отголоски царских традиций. Может быть, сейчас к его точке зрения стали относиться более серьёзно. Троцкий поинтересовался, не входит ли в мои планы лепить бюст Чичерина? Мне пришлось объяснить, что никогда раньше я не работала в таких трудных условиях, и, завершив бюст Ленина и его собственный бюст, у меня уже не осталось сил на кого-либо ещё. Мой ответ вызвал в нём вспышку возмущения: «О каких трудных условиях вы говорите?». Действительно, кабинет Троцкого – прекрасное помещение с хорошим освещением, но Чичерин не переедет сюда из своего Комиссариата. А это значит, что придётся приспосабливаться к новым условиям и опять перебираться обратно в Кремль…. Троцкий не стал вникать в мои рассуждения: «Бесспорно, вы должны лепить Чичерина, с его стороны – это почти дипломатическая обязанность».
Без четверти двенадцать я намеревалась прервать работу и, взглянув на часы, спросила: «Как же я доберусь домой после полуночи? Ведь комендантский час…». Он ответил: «Я сам вас отвезу». Мы отправились около половины первого ночи. Нас сопровождал человек в форме, который занял место рядом с шофёром. В руках он держал огромного размера кожаную кобуру. Сначала мы поехали в другую сторону, и я пыталась объяснить, как проехать. Шофёр развернул машину. На мосту нас остановил вооружённый патруль из пяти красноармейцев. Человек с кобурой вынужден был предъявить пропуск, поднеся его к свету от фар. Это задержало нас на несколько минут. Я обратилась к Троцкому: «Высуньте голову из окна и скажите им, кто вы такой». «Taisez-vous» (Замолчите!), - скомандовал Троцкий. Получив выговор, я сидела молча, пока длилась проверка, и неузнанные, мы отправились дальше. Чуть позже он объяснил, что не хотел, чтобы они услышали в машине женский голос, говоривший по-английски. Я же, как всегда, обратилась к нему по-французски. И какое это имеет значение, есть или нет в правительственной машине какая-то женщина? Но я не стала спорить.
21 октября 1920 года. Москва.
Я навестила своего знакомого, формовщика, который за один день работы в моей студии получает несколько тысяч рублей. Он отливает копии бюстов, поэтому я имею возможность получить дубликаты своих работ. Я интересовалась у Андреева, почему ему так много платят. Андреев объяснил, что в Москве больше таких мастеров нет, поэтому он может требовать за свою работу столько, сколько захочет, говоря: «Я буду работать за это, а не за то». И Андреев потряс тысячерублёвой бумажкой, а в другой руке он держал сторублёвую купюру. «Но на самом деле это всё одно и тоже, только эти бумажки выглядят по-разному», - рассмеялся Андреев. Да, действительно, деньги в этой стране не имеют ценности и значения, всё равно магазинов нет даже продовольственных и купить ничего нельзя.
В восемь часов в машине Троцкого я вернулась в Комиссариат Армии и Флота. С порога я заявила, что сегодня намерена сделать всё правильно, и чтобы он воздержался с критикой, не вмешивался, и не заставлял меня нервничать. Троцкий удивился и признался, что и понятия не имел о своём влиянии на меня. Он пояснил, что хотел только оказать помощь и поддержку. «Je veux travailler cela avec vous». Его критицизм, сказал Троцкий, основывался на глубоком интересе, и ни в коем случае он не имел в виду охладить мой пыл. В конце концов, он пообещал вести себя корректно и не навязывать своего мнения, пока не спросят. Работать в тот вечер было легче. Я чувствовала себя спокойнее, и у меня всё получалось.
Основные препятствия, таким образом, были преодолены. Троцкий по моей просьбе встал так, чтобы на него хорошо падало освещение, и диктовал что-то стенографистке. Всё шло отлично. Его лицо оживилось и внимание переключилось. Я полностью завершила работу над одной стороной его лица. Затем возникла необходимость переключиться на другую сторону. Он засмеялся, сказал, что продолжит диктовку, развернулся и снова вызвал стенографистку. Когда мы опять оказались одни, Троцкий подошёл и встал рядом. Пока я продолжала работать, мы разговорились. На этот раз – обо мне. Он предложил остаться в России подольше и сделать какую-нибудь крупную композицию, что-нибудь в роде «Victory»: «Истощённая и измождённая фигура, не прекратившая борьбу – вот аллегория Советов».
