Гай Крисп - Историки Рима
Должным образом воздав умершему последние почести, царевичи собрались, чтобы все обсудить между собою, сообща. Гиемпсал, младший из трех, был дерзкого нрава и уже давно презирал Югурту за низкое с материнской стороны происхождение; теперь он поспешил сесть справа от Адгербала, чтобы Югурта не оказался на среднем месте, которое у нумидийцев считается почетным. Но брат упросил его уступить старшему, и он, хотя и с величайшей неохотою, пересел на другую сторону. Принялись подробно разбирать дела правления, и Югурта, среди прочего, заметил, что решения и законы последнего пятилетия надо бы отменить, поскольку в эти годы Миципса, по старости, был уже недостаточно бодр духом. «Верно, — отозвался Гиемпсал, — ведь как раз три года назад вступил ты через усыновление в царскую семью». Это слово запало в грудь Югурты глубже, чем можно было предположить. С той поры он мучился гневом и страхом и думал лишь об одном — как обойти и извести Гиемпсала. Но удобный случай все не представлялся, а ярость в душе не утихала, и он утвердился в мысли добиться своего любым способом.
XII. При первой же встрече царевичей, о которой я упомянул выше, открылись такие разногласия, что было постановлено поделить и казну, и царство. Назначают срок для обоих дележей и сперва определяют заняться деньгами. Царевичи порознь прибыли в ту местность, где находилась царская сокровищница. Гиемпсал остановился в городе Тирмида и случайно попал в дом, хозяин которого был прежде старшим ликтором у Югурты120 и всегда хранил с ним отношения самые близкие. Этого внезапно предложенного судьбою пособника Югурта засыпает обещаниями и уговаривает, чтобы тот прикинулся, будто ему надо осмотреть свое имущество, и, проникнув в дом, изготовил поддельные ключи к дверям, — настоящие всякий вечер вручали Гиемпсалу, — а он, Югурта, когда приспеет пора, явится сам с большим отрядом. Нумидиец проворно исполнил наказ и, как и было ему велено, впустил ночью солдат Югурты. Те, ворвавшись в дом, разбегаются повсюду в поисках царя; всех спящих, всех, кто попадается на пути, они убивают, обшаривают каждый угол, взламывают замки, всё наполняют криком и смятением и, наконец, находят Гиемпсала, укрывшегося в каморке какой-то рабыни; он забился туда с самого начала — в ужасе, не зная расположения комнат. Повинуясь приказу Югурты, нумидийцы доставляют ему голову Гиемпсала.
XIII. Слух об ужасном преступлении быстро разнесся по всей Африке. И Адгербала, и всех бывших подданных Миципсы охватил страх. Нумидийцы раскололись на два стана: большинство поддерживало Адгербала, по зато лучшие воины последовали за его противником. Югурта вооружает всех, кого может, покоряет города, — одни уступают силе, другие сдаются добровольно, — и уже готовится подчинить своей власти всю Нумидию. Адгербал шлет послов в Рим известить сенат об убийстве брата и о собственных бедствиях, но вместе с тем, полагаясь на многочисленное войско, выступает навстречу врагу. Но когда дошло до битвы, он был разгромлен, прямо с поля сражения бежал в Провинцию121 и оттуда поспешил в Рим.
Так Югурта завершил задуманное и стал господином надо всею Нумидией. Однако же по здравому и спокойному размышлению он ощутил страх перед римским народом и не видел иной защиты от его гнева, кроме как в алчности знати и в собственных деньгах. И вот, спустя немного дней, он посылает в Рим послов с большим грузом золота и серебра, чтобы они, во-первых, щедро одарили старых друзей, во-вторых, постарались приобрести новых и вообще сделали все, что только удастся сделать с помощью подкупа. Когда послы приехали в Рим и, по царскому предписанию, передали богатые подарки его гостеприимцам и прочим влиятельным сенаторам, в настроении умов совершилась такая перемена, что вместо жесточайшей ненависти к Югурте знать почувствовала нежную к нему любовь. Иные в надежде на вознаграждение, а иные уже и получивши свою долю, обходили сенаторов и убеждали их не судить Югурту чересчур сурово. Итак, когда послы царя убедились, что положение их достаточно надежно, обоим посольствам был назначен день приема в сенате. Сколько нам известно, Адгербал произнес следующую речь:
XIV. «Господа сенаторы, мой отец, Миципса, завещал мне, умирая, чтобы я считал себя лишь наместником Нумидийского царства, но что верховная власть над Нумидией принадлежит вам. Он говорил, чтобы и в мирное время, и на войне я старался приносить как можно больше пользы римскому народу, чтобы в вас видел родичей и свойственников, и что, поступая так, в вашей дружбе обрету я войско, богатство, опору своему престолу. И меж тем как я жил в согласии с заветами моего отца, Югурта, преступник, мерзее которого нет в целом свете, пренебрегши вашею властью, изгнал меня из моего царства и лишил всего достояния, меня, внука Масиниссы, прирожденного друга и союзника римского народа!
Но, господа сенаторы, коль скоро было мне суждено дойти до таких бедствий, я хотел бы просить вас о помощи, опираясь на собственные заслуги, а не заслуги моих предков, — больше всего хотел бы, чтобы римский народ был у меня в долгу, а я бы в его благодеяниях не нуждался, а уж если бы нуждался, так мог бы обратиться к вам, как к своим должникам. Однако ж честность самой себе не защита, а каков человек окажется Югурта, от меня не зависело нисколько, и вот я ищу прибежища у вас, господа сенаторы, и — что для меня всего горше! — ложусь бременем на ваши плечи, еще не сослужив вам никакой службы.
Все прочие цари либо приняты были вами в дружеский союз после военного поражения, либо домогались вашей дружбы в сомнительных для себя обстоятельствах. Наша семья заключила договор с римским народом в Карфагенскую войну, когда рассчитывать следовало скорее на римскую верность, нежели на римскую удачу. Не допустите же, господа сенаторы, чтобы отпрыск этой семьи, внук Масиниссы, взывал к вам о помощи безуспешно!
Если бы не было для этих просьб иных оснований, кроме бедственной моей участи, кроме того, что еще совсем недавно я был царь, сильный своим родом, славою и богатством, а теперь бедняк, изувеченный муками, протянувший руку за милостыней, — даже тогда величию римского народа подобало бы пресечь несправедливость, не дать преступнику утвердиться на царстве. Но я-то изгнан из той земли, которую моим предкам даровал римский народ, откуда мой дед и мой отец совместно с вами вытеснили Сифака и карфагенян! Ваши дары похищены у меня, господа сенаторы, и моя обида — это ваше унижение.
Горе мне, горе! Вот они, последствия твоей доброты, отец мой, Миципса, — тот, кого ты уравнял со своими детьми в праве на царство, именно он сделался истребителем твоего потомства! Неужели никогда не будет покоя нашей семье? Неужели всегда утопать ей в крови, в насилии, страдать в изгнании?122 Пока карфагеняне сохраняли свое могущество, наши муки были неизбежны: враг под боком, вы, друзья наши, далеко, вся надежда — в оружии. Но вот Африка избавилась от этой чумы, и мы наслаждались миром, ибо врагов у нас больше не было, разве что вы указали бы, кого считать врагом. И тут, откуда ни возьмись, Югурта! С нестерпимою наглостью, со злодейским высокомерием он убил моего брата, который и ему доводился родичем, и царство убитого стало первой добычею злодеяния. Меня в те же сети коварства он захватить не смог, а прямого нападения и войны я, находясь под вашею властью, не ожидал нисколько, и все же, как видите, я лишился родины, дома, имущества, погрязнул в бедах, и нет для меня на Земле места более опасного, чем собственное царство.
Я держался того суждения, господа сенаторы, которое часто слышал от отца: кто постоянно дорожит вашею дружбой, тот берет на себя нелегкие обязательства, но уж зато и никакие опасности ему не страшны. Наша семья всегда и всеми силами помогала вам в любой войне; чтобы в мирные дни мы не знали опасностей, — это ваша забота, господа сенаторы.
Нас было двое у отца, и третьим, думал он, станет Югурта, связанный благодеяниями Миципсы. И вот один убит, а нечестивые руки другого едва не сомкнулись на моей шее. Что же мне делать? Куда обратиться со своим несчастьем? Из близких уже никто не заступится: отец подчинился непреложному закону природы, у брата, вопреки всякой справедливости, отнял жизнь преступник-родич. Из остальных — друзей, свойственников, родных — каждый раздавлен своим горем: они во власти Югурты, и кто распят на кресте, кто брошен на пожрание диким зверям, а те немногие, что избегли гибели, заперты в темницах и влачат жизнь, полную тоски и скорби, жизнь, которая горше смерти.
Если бы все, что я потерял, было по-прежнему цело, если бы ни одна из обид, которые я понес от близких мне людей, меня не коснулась, то и тогда, случись что-нибудь неладное, я жаловался бы вам, господа сенаторы, потому что, по величию вашей державы, охранять закон и карать беззаконие надлежит вам. А теперь, изгнанный из родного дома, всеми брошенный, лишенный всяких средств, чтобы жить достойно, куда я обращусь, кого призову на помощь? Народы или царей, которые, все до одного, ненавидят нашу семью за дружбу с вами? Могу ли прийти я в такое место, где бы мои предки не оставили бесчисленных следов своей вражды? И может ли сжалиться над нами кто-либо из тех, кто был когда-то вашим врагом? Наконец, Масинисса, господа сенаторы, научил нас не оказывать внимания никому, кроме римского народа, не заключать новых союзов и договоров: в дружбе с вами, утверждал он, найдем мы для себя оплот более чем надежный, а если счастье изменит вашей державе, лучше и нам погибнуть вместе с вами. Своею доблестью и волею богов вы велики и сильны, вам все удается и все покоряется — тем легче для вас отомстить за обиды ваших союзников.
