Кузьма Петров-Водкин - Моя повесть-1. Хлыновск
Ну, и где она? Посмотрел бы сейчас на нее!
Кручинин, которого я, конечно, в первое же его появление у нас познакомил с моим сокровищем, также залюбовался книжкой.
- Читай, Кузяха… Да без гри-ври читай, чтобы все понятно было…
Я, поддерживая пальцем слово, прочел:
- Азбука у-чит грамоте…
- Дальше. - Кручинин ткнул ногтем в другое место.
- Ученье - свет, неученье - тьма… - с трудом до испарины, но прочел я.
- Ого, да видно всурьез ты дело ведешь, - удивился Петруха. - Давай, брат, вместе учиться… Будешь учить Петюху - ну?
Кручинин это сказал всерьез. После этого сговора мы стали учиться вместе, то есть, вернее, я начал учить моего большого друга.
На полу, вытянув от стены до стены ноги, сидел, потел над сложением Петюха. Я между его ног. Перед нами книжка.
- Он, како, он-ко: око, - читает он за мной склады. Через месяц Кручинин уже разбирал вывески на улицах. Это его затянуло, и он продолжал учиться в ротной школе. В деревню Кручинин приехал грамотным.
- Ну, брат, - говаривал он потом, - теперь нас с тобой не продадут по бумажке, - спасибо, брат, за выучку…
Дети, как собаки, чрезвычайно быстро осваиваются с новыми местами, если не очень меняется состав близких лиц, их окружающих.
Уже Хлыновск и бабушки стали для меня как бы сном. Письма от дяди Вани мало говорили о какой-то другой действительности, кроме Охты, а дядя писал обстоятельно, украшая могильными крестами "ятей" свое письмо: от поклонов, от цен хлыновских на продукты он переходил к сожалениям о трудной жизни "сестрицы Анны Пантелеймоновны в чужедальнем краю", к опасениям за "племянника нашего Косьму Сергеевича", "болячий, говорят люди, воздух там". О смерти "тетеньки Февронии Трофимовны", о своей женитьбе… И писал: "коль приедешь, место тебе может быть уготовлено у Махаловых, где и мы с супругой нашей проживаем в услужении"…
Анена знала о неизбежности этого услужения, выстукивая ногами машинные ритмы.
Глава одиннадцатая
КАЗАРМЫ
Зима в тот год была обычная, петербургская.
С взморья, с островов через город ползли на Охту лохматые облака дыма и туманы с болезнями чердаков и подвалов. Снег только на крышах имел некоторую белизну, а по улицам было серо и грязно.
День воробьиного носа короче, да и какой день. Цвета оберточной бумаги из мелочной лавочки - вот и вся белизна зимнего дня Петербурга.
На чердаке домика Пустой улицы стучала швейная машина. Отец уходил затемно и приходил с темнотой, принося запах казармы, щей и каши в кастрюльках, завязанных пестрым платком.
Я знаю казармы, где отец проводит дни.
Иван Михалыч выскакивает из канцелярии. Озабоченный, за ухом перо, но в глазах улыбка - я знаю, эта улыбка заготовлена для меня. Он на ходу ласкает меня по голове.
- Сейчас, сейчас, подожди, дружок…
На обратном пути берет меня на руки и несет к себе в каморку старшего писаря. В каморке что-нибудь уже есть для меня: сласти или игрушки.
Из игрушек, полученных от Ивана Михайловича и долго хранившихся, я запомнил: резного из дерева коня с янтарными глазами и всадником на нем, размахивающего саблей; мраморное яичко со змейкой внутри, у змейки красный язык, и она шевелилась как живая. И главный подарок - трубку, внутри которой переворачивались цветные стекла, производя бесконечных изменений узоры. Замкнутая в этой трубке жизнь была таинственна и уютна.
С солдатами я был в большой дружбе. Я знал их фронтовые артикулы; отлично отдавая честь, я так серьезно относился к этому, что меня с трудом удавалось укрывать в официальные моменты казарменной жизни. Случалось, что я проводил в казарме целые дни.
Несмотря на все как бы одноличие солдат, кроме Ивана Михайловича, я четко запомнил Василькова, светловолосого, с маленькими вьющимися усами; может, его особенная судьба, смысла которой я не понимал, но которая самым фактом события врезалась в мою память.
С солдатами часто приходилось ссориться: забудутся, разыграются эти большие ребята и начнут меня изводить, и вот в такие моменты с Васильковым я делился моими обидами и успокаивался: Васильков никогда не подтрунивал надо мной, он как-то серьезно, "по-настоящему" умел со мной разговаривать: о своей родине на юге, о семье, где у него был брат, такой же мальчуган, как я.
Солдаты любили Василькова за отзывчивость на чужие нужды: он и письмо напишет, и последним поделится, но в отношениях к нему солдат было нечто не вполне искреннее, какая-то опаска была в них.
- Почему Васильков не бывает у нас? - говорю я дома.
Случившийся Кручинин спросил:
- А ты больно любишь Василькова?
- Он хороший, - говорю я.
Тогда Петруха со своей наивно-хитрой улыбкой под рыжими усами сказал, тронув меня по плечу:
- С Васильковым дружбу водить - можно далеко угодить, - вот что, а нас с тобой и так за тридевять земель занесло…
О моей освоенности с казарменной жизнью Кручинин рассказывал:
- Раздалась команда выстроиться на дворе по случаю приезда генерала какого-то важного…
Команда "смирно", и выпучили мы глаза и груди, а по рядам пошел генерал тот самый. Сейчас до меня дойдет. Стою в струнку, правый фланг держу… И что б ты думала, Анна Пантелеевна, - чую, точно мельтешит что-то сбоку, скосил я глаза и - обомлел.
Возле меня, вытянувшись до моего колена, Кузяха стоит - фронт держит… У меня прямо в глазах мутно стало - беда, думаю, будет, что делать? А генерал направляется прямо ко мне… Офицерство наше заметило, засуетилось, а генерал знак рукой делает, чтоб не трогали. Сам подошел и говорит: "Здорово, молодец"…
Ну, думаю, парнишка, выручай себя… А Кузяха, как молодой петух, наскочил на генерала, нахохлился да изо всей мочи: "Здравия желаю, ваше восходительство!"
Слышу, по рядам тыкнули солдаты, удержаться невозможно, а генерал Кузяху по головке погладил и сейчас же команду: "Вольно, оправься".
Распеканция была большая потом среди своих. Да разве за ним уследишь - не запретить же парнишке полку веселье нести. Да и в полном порядке он себя провел, прицепиться не к чему… Кузяха у нас теперь свой, полковой.
Одно из запомнившихся мне за жизнь в Петербурге впечатлений - это бани, куда меня водила мать.
Шум банный от массы моющихся делается похожим на какой-то лай, если закрывать и открывать уши. Плеск воды. Нас, малышей, не так много, - мы полощемся на полу, а кругом одни мамы, и толстые и худые, розовые от мытья, на лавках, на полке… Воды лей сколько хочешь, и это так весело…
Однажды к вечеру, возвращаясь из бани, зашли мы за отцом в казармы, да и укрыться немного от падающей с неба слякоти. В казарме свободный час. Солдаты обступили, захватали меня на руки, побежал один со мной коридором… Желтые языки ламп мигали среди человеческой духоты, бросая по стенам зигзаговые тени. Я брыкался, рвался с рук. Мне было жарко, душно, закутанному для улицы. Наконец, когда мой крик перешел уже в плач, мой тиран спустил меня с рук… Группа других, веселящихся мною ребят, опять добиралась до меня.
Всякая игра требует дисциплины, требует обоюдности - здесь это было насилием надо мною, игрою кошек с мышью. Я был возмущен.
- Злые, нехорошие, - кричал я. - Пожалуюсь на вас Ивану Михайловичу.
Я был как раз возле двери в канцелярию. Я прислонился к этой двери. Жаловаться я, конечно, не хотел - это было сказано, чтоб чем-нибудь остановить замучивших меня людей. Иван Михайлович поймет и защитит меня, из уваженья к нему меня оставят в покое.
Надавливая спиной на дверь, я продолжал отбиваться от нападающих. В это время произошло обидное, кощунственное для моей веры в поведение любимого мною человека.
Дверь за мною приоткрылась, и чья-то рука схватила меня за ухо. Солдаты захохотали, как табун лошадей, а когда я повернул голову, чтоб увидеть нового мучителя, чьи пальцы держали мое ухо, - предо мной было улыбающееся лицо Ивана Михайлыча, в тот момент это лицо показалось мне искаженным гримасой издевательства также по моему адресу.
Я вырвался, что было силы, побежал по коридору, крича, вероятно, истерически от обиды и одиночества - ибо никто из солдат не посмел меня тронуть в моем бегстве, бросился в колени отца с криком: "домой, домой".
Отец был готов. Взял меня за одну руку, лаская и уговаривая, в другую узел со щами и кашей, и мы пошли домой… По дороге меня ожидало другое приключение.
Слякоть продолжала свое дело. Шлепалась о заборы изморозь. Ветер свистел в крышах домов.
Прижавшись к отцу, я успокоился. Погода меня развлекала, а близость настоящего своего человека отодвинула потрясшее меня событие на задний план. "Сережа не позволит никому причинить боль сыночку"… Снег и усы отца щекотали мое лицо.
