Леонид Гроссман - Бархатный диктатор (сборник)
– Но вопрос не следует считать предрешенным. Прошу вас высказать мне ваше мнение относительно всего дела, нисколько не стесняясь.
Точка зрения нового царя на «конституцию» известна всем участникам совещания. На заседаниях у Александра Второго наследник решительно представлял реакционную оппозицию, открыто иронизируя над планом привлечения в состав правительства «неудобных крикунов и адвокатов».
Вступив на престол, он твердо решил пресечь либеральные планы петербургских сановников. Сторонник монархической диктатуры, поклонник системы своего деда Николая Первого, адепт сильной власти во что бы то ни стало, он повернет Россию обратно к эпохе воинствующего самодержавия, влиятельного дворянства, авторитетной церкви, тайных судов и безмолвствующей печати. Российская империя не есть достояние ищущих популярности политиков, она была и остаётся вотчиной дома Романовых, по-отечески жалующих и карающих своих подданных, не спрашивая на то мнения земств и городов или согласия своевольных министров.
Но на восьмой день своего царствования, в напряженной и смутной атмосфере переходного момента, под страшной угрозой новых террористических актов, среди активных сотрудников покойного государя, еще занимающих все главнейшие посты, он считает необходимым лавировать, выжидать и маневрировать.
Царь предоставляет слово автору проекта – графу Лорис-Меликову.
Бархатный диктатор еле скрывает свое волнение. Такой ответственной и решительной партии ему еще никогда не приходилось играть. На карте стояло все: судьба государства, участь его конституции, стиль и тема новой власти, самый вопрос об его дальнейшем участии в правительстве.
Он знает, что политические враги уже бросают ему за спиною обвинения в смерти государя. В него мечутся осуждения и укоры за упущения, недосмотры, послабления. Борзописцы монархических листков прозрачно намекают на лиц, облеченных высшими полномочиями и вносящих одним росчерком пера, под влиянием прелестниц заморского происхождения, смуту и брожение в общество: «…Упитанные, в блаженном состоянии, как накурившиеся опиумом, они, не ведая сами, что творят, думая только об эротических наслаждениях, забыли Бога, забыли святой долг, охрану, монарха, спокойствие стомиллионной страны…» Необходимо отразить эти удары из-за угла и одним решительным ходом опрокинуть клеветников и завоевать победу. Так отчаянный игрок в последний раз идет ва-банк с револьвером у виска.
И вот вкрадчиво и спокойно, ласково и с предполагаемым приветом к каждому участнику совещания граф Лорис-Меликов, блистая своим парадным облачением, обращается к высокому собранию.
С траурной нотой в голосе называя покойного государя, министр напоминает, что в самое утро трагического дня, за три часа до своей смерти, Александр Второй подписал доклад Лориса о созыве комиссии.
– Не есть ли это подлинное завещание почившего императора и притом завещание, кладущее последнюю черту на общий характер его царствования, совершившего важнейшие преобразования в быту всех сословий России?
Лорис знает: он окружен врагами. Во всем собрании только два-три участника сочувствуют его идее, но из личных соображений они не станут бороться за нее и даже сделают все, чтобы сорвать его дело.
Двадцать три слушателя бесстрастно внемлют вчерашнему диктатору, еле скрывая под масками ледяной невозмутимости сложную борьбу противочувствий. Лорис говорит свободно и выразительно, но легкий налет тифлисского диалекта невыносим для строгого уха петербургских бюрократов. С полупрезрением внемлют они этому провинциалу, ставшему верховным правителем Российской империи.
Слово для обсуждения доклада царь предоставляет старейшему участнику совещания, девяностолетнему Строганову. Родившийся при Екатерине Второй, он дожил до восшествия на престол Александра Третьего. Сын знаменитого красавца барона Строганова, воспетого Байроном и убедившего Геккернов стреляться с Пушкиным, Сергей Григорьевич приобрел двойную славу выдающегося археолога и бессердечного эгоиста. Участник Бородинского сражения, вступавший с Александром Первым в Париж, соратник Шишкова в борьбе с идеями декабристов, он весь теперь как-то выцвел и обессилел: волосы, лицо, глаза – все истощено и словно изъедено старостью. От прежней скульптурности и медальной прямолинейности черт сохранились только их крупные размеры – мясистый нос, тяжелый подбородок, выпуклые аркады бровей. Вялый мох прикрывает сморщенную плешь этой человеческой руины – обвислые усы, остатки височных зачесов. Тяжело опускаются над стекленеющими зрачками расслабленные веки, и беспомощно отвисает тяжелая старческая губа, придавая всему лицу выражение гадливости и отвращения. Всем существом своим он знает: сегодня его последнее выступление на государственном поприще. Смерть уже держит его в своих цепких лапах. Ему уже ничем не удержать последних сладостных капель иссякающей жизненной влаги: вот протечет сквозь пальцы и вся прольется… Никакие лейб-медики не помогут! Коллекции ваз и монет, собрания полотен и эстампов, рукописи и инкунабулы – все эти бесценные сокровища, собранные почти за вековую жизнь, навсегда выпадут из его беспомощных рук. Как он понимал теперь кардинала Мазарини, который в агонии велел ввезти себя в свою картинную галерею и горько плакал, прощаясь с любимыми полотнами. Перед этой личной драмой – как пусты и незначительны все эти государственные совещания! Надлежит ли ему из разверстой могилы давать советы правнуку Павла Первого? Ему ли, знавшему таких государственных деятелей, как Державин, Кутузов и Аракчеев, совещаться с этими мальчишками – Абазой, Посьетом и Маковым? Современник разделов Польши, он должен обсуждать новейшую крамольную затею об ограничении самодержавия. Знаменитый нумизмат прерывисто дышит и тяжело опирается на костыль своими узловатыми и жилистыми руками.
– Граф Сергей Григорьевич, – почтительнейше продолжает царь, – ваш государственный опыт нужен мне в эту трудную минуту. Я хотел бы услышать мнение вернейшего слуги моего деда.
Его государственный опыт? Трудная минута? Хорошо же, он выскажется в последний раз. Он сокрушит этих ненавистных царских слуг, делающих государственную карьеру на либерализме и революции. Со всей старческой озлобленностью, обостренной безнадежными недугами и подступившей смертью, он обрушивается на проект вчерашнего фаворита, пытающегося спасти свою власть и влияние преступной ломкой исконных государственных форм Российской империи.
– Мера эта вредна, – сердито и хрипло кричит подданный шести государей, яростно играя седыми клочьями бровей, – с принятием ее власть перейдет из рук самодержавного монарха в руки разных шалопаев, думающих только о своей личной выгоде. (И он гневно стучит костылем о паркет.) Это путь к конституции, которую я не желаю, ваше императорское величество, ни для вас, ни для России.
Гневные вскрикивания старца звучат упрямым брюзжанием. Министры безмолвно и с полным безразличием внемлют этому человеческому обломку шести царствований.
Нарушая томительную паузу, царь обращается к Валуеву:
– Граф Петр Александрович, вы, вероятно, пожелаете высказать ваш взгляд.
Хладнокровный и скептический граф Валуев поворачивает к царю свой горделивый облик английского пэра. Ученик и сотрудник Сперанского, он ценит западные формы высшего управления. Зять поэта Вяземского, он тоже принадлежит отчасти литературе, как полемист, публицист и даже романист на великосветские темы. Ко всем правительственным кризисам он подходит с иронической критикой и дальновидной усмешкой. Он собственно конституционалист, но так как в данный момент обсуждается не его проект, а программа его опаснейшего соперника – «Мишеля Первого», «ближнего боярина», «вице-императора», к которому старый премьер питает жестокую ненависть, он равнодушно и плотно сжимает свои тонкие гладко выбритые губы. Все происходящее представляется ему пляской над бездной: почва зыблется, зданию угрожает падение… Более чем когда-нибудь царская власть кажется ему призраком, готовым разлететься от малейшего дуновения. Первое марта вскрыло ему всю тщету самодержавия. Византийские регалии, статуты о престолонаследии, манифесты и циркулярные ноты державам, – оказывается, все это вековечное и незыблемое вдребезги разлетелось от удачной химической формулы соединения динамита с гремуче-кислой ртутью. Стеклянные трубочки разрывного снаряда казались не более хрупкими, чем самый титул всероссийского императора. И все они, члены правительства с европейскими именами, казалось, бледнели, таяли и гасли от этого густого облака ядовитых газов, развернувшихся веером по набережной Екатерининского канала. Да уж не марево ли все это историческое заседание? Не в последний ли раз опустили они, фантомы былого, в эти массивные гамбсовы кресла малиновой гостиной свои призрачные тела властителей под бдительными взглядами исторических портретов Романовской династии, словно начавшей клониться к упадку и гибели?..
