Джон Голсуорси - Пустыня в цвету
В «Вереске» все хозяйство вели двое мужчин, только для мытья полов ежедневно приходила поденщица. Если бы не она, в доме бы не чувствовалось, что в мире вообще существуют женщины. Уклад здесь был монастырский, как в клубе, который еще не унизился до женской прислуги, но жилось тут настолько же удобнее, насколько дом этот был меньше клуба. Потолки в первом этаже были низкие; наверх вели две широкие лестницы, а там комнаты были еще ниже. В библиотеке, кроме бесчисленных трудов по коневодству, стояли книги по истории, записки путешественников и детективные романы; прочая беллетристика из-за своего скептицизма, неряшливого языка, длинных описаний, сентиментальности и погони за сенсацией в дом не допускалась, если не считать собрания сочинений Сертиса[16], Уайт-Мелвиля и Теккерея.
Так как во всякой погоне за идеалом есть своя смешная сторона, то и Джек Маскем только подтверждал это правило. Человек, целью жизни которого было выведение чистокровнейшей из лошадей, пренебрегал известными образцами чистой породы и хотел заменить их продуктом скрещения лошадей, еще не попавших в Племенную книгу!
Не сознавая этого противоречия, Джек Маскем спокойно обедал с Телфордом Юлом и обсуждал вопрос о перевозке арабских кобыл, когда ему доложили о приходе сэра Лоренса Монта.
– Хочешь обедать, Лоренс?
– Я уже пообедал, Джек. Но кофе выпью с удовольствием и коньяку тоже.
– Тогда перейдем в другую комнату.
– Да у тебя тут настоящая холостяцкая квартира, я таких не видел с юных лет и, признаться, думал, что больше и не увижу. Джек – человек особенный, мистер Юл. Кто теперь позволяет себе быть старомодным, кроме гениев? Неужели у тебя весь Сертис и Уайт-Мелвиль? Мистер Юл, помните, что сказал Уоффлз в «Спортивной поездке Спонджа»[17], когда они держали Кенджи вниз головой, чтобы у него вылилась вода из сапог и карманов?
Насмешливая физиономия Юла растянулась в улыбке, но он промолчал.
– То-то и оно! – воскликнул сэр Лоренс. – Теперь этого уже никто не помнит. А он сказал: «Послушай, старина, а ведь ты похож на вареного дельфина под соусом из петрушки». Ну да, а что ответил мистер Сойер из «Рынка Харборо», когда достопочтенный Крешер подъехал к турникету на заставе и спросил: «Ворота, кажется, открыты?»?
Подвижное лицо Юла еще больше растянулось в улыбке, но он по-прежнему молчал.
– Плохо дело! А ты, Джек?
– Он сказал: «Нет, кажется, закрыты».
– Молодец! – Сэр Лоренс опустился в кресло. – А как было на самом деле? Они были закрыты. Ну что? Договорились, как украсть кобылу? Отлично. А что будет, когда вы ее привезете?
– Случу ее с самым подходящим жеребцом. Потомство снова случу с самым подходящим жеребцом или подберу хорошую кобылу. А потом выставлю жеребят от этой случки против самых лучших наших чистокровок того же возраста. Если мои будут лучше, мне, надеюсь, удастся внести моих арабских кобыл в Племенную книгу. Кстати, я пытаюсь привезти оттуда трех кобыл.
– Сколько тебе лет, Джек?
– Скоро пятьдесят три.
– Обидно. Какой вкусный кофе!
Все трое помолчали: пора было выяснить истинную цель этого визита.
– Я приехал, мистер Юл, – внезапно произнес сэр Лоренс, – поговорить насчет той истории с молодым Дезертом.
– Надеюсь, это неправда?
– К сожалению, правда. Он и не пытается этого скрывать. – И, направив монокль на лицо Джека Маскема, сэр Лоренс увидел там именно то, что и ожидал увидеть.
– Человек должен соблюдать приличия, – протянул Маскем, – даже если он поэт.
– Не будем сейчас судить, прав он или нет, Джек. Согласимся, что прав ты. И тем не менее, – в голосе сэра Лоренса зазвучала непривычная суровость, – я хочу, чтобы вы оба молчали. Если эта история выйдет наружу, – ничего не поделаешь, но я не хочу, чтобы это исходило от вас.
– Мне не нравится вид этого молодчика, – отрезал Маскем.
– Как и девяти десятых людей, с которыми мы встречаемся; согласись, что это ничего не доказывает.
– Он из тех озлобленных, ни во что не верящих современных молодых людей, которые не знают жизни. Для них нет ничего святого!
– Ты известный блюститель старых порядков, Джек, но прошу тебя, уймись!
– Почему?
– Мне не хотелось об этом говорить, но, понимаешь, он помолвлен с моей любимой племянницей, Динни Черрел.
– Как, с этой милой девушкой?
– Да. Нам всем это не по нутру, кроме моего сына Майкла, – он все еще души не чает в Дезерте. Но Динни упорствует, и не думаю, чтобы ее можно было отговорить.
– Нельзя же ей выходить замуж за человека, который будет подвергнут остракизму, как только все это станет известно!
– Чем больше на него будет гонений, тем труднее будет ее от него оторвать.
– Вот это мне нравится, – сказал Маскем. – А вы что думаете, Юл?
– Мое дело – сторона. Если сэр Лоренс желает, чтобы я молчал, я буду молчать.
– Конечно, наше дело – сторона; однако если бы этим можно было удержать твою племянницу, я бы не молчал. Позор!
– Но результат был бы как раз обратный, Джек. Мистер Юл, вы хорошо знаете нашу прессу. Представьте себе, что она пронюхает эту историю; что будет тогда?
Юл даже захлопал глазами.
– Сперва они ограничатся неопределенным намеком на какого-то английского путешественника; потом выяснят, не опровергнет ли этого Дезерт, а потом расскажут все это уже прямо о нем, сочинив массу подробностей, но так, что за руку их не поймаешь. Если он признается в самом факте, никто не примет его опровержений по отдельным неточностям. Газета всегда права, хотя и очень неточна.
Сэр Лоренс кивнул.
– Если бы мой знакомый решил заняться журналистикой, я бы сказал ему: «Будьте абсолютно точны, и вы окажетесь единственным в своем роде». Я не прочел ни одной правдивой заметки о ком-нибудь с самой войны.
– У них такая система, – сказал Юл. – Двойной удар: сперва ложное сообщение, а потом поправка.
– Ненавижу газеты, – проворчал Маскем. – Был у меня тут один американский газетчик. Расселся, чуть было не пришлось вышвырнуть его силой; понятия не имею, как он меня изобразил.
– Ну и старомодный же ты человек! Для тебя Маркони и Эдисон – самые злокозненные люди на свете. Ну как, значит, решено насчет молодого Дезерта?
– Да, – сказал Юл. Маскем только кивнул.
Сэр Лоренс поспешно перевел разговор на другую тему.
– Красивые тут места. А вы сюда надолго, мистер Юл?
– После обеда собираюсь в город.
– Хотите, я вас подвезу?
– Буду очень рад.
Через полчаса они отправились в путь.
– Мой двоюродный брат, – сказал сэр Лоренс, – достоин стать национальной реликвией. В Вашингтоне есть такой музей, где за стеклом стоят группы американских аборигенов, курят общинную трубку и замахиваются друг на друга томагавками. Так можно было бы и Джека… – Сэр Лоренс помолчал. – Но вот беда! Как его законсервировать? Трудно увековечить того, кто ничем не хочет выделяться… Вы можете ухватить любую тварь, если она живет, но этот человек словно застыл… А ведь что ни говори, и у него есть свой бог в душе.
– Устои, и Маскем пророк их.
– Его, конечно, можно было бы увековечить дерущимся на дуэли. Это, пожалуй, единственная деятельность, до которой он снизойдет, не боясь нарушить устои.
– Устои рушатся, – сказал Юл.
– Гм!.. Труднее всего убить чувство формы. Ведь что такое, в сущности, жизнь, мистер Юл, как не чувство формы? Попробуйте все свести к мертвому единообразию, – все равно форма возьмет свое.
– Да, но устои – это форма, доведенная до совершенства и принятая за образец; а совершенство кажется таким нудным нашей золотой молодежи.
– Хорошее выражение! Но разве такая молодежь существует не только в романах, мистер Юл?
– Еще как! «Челюсти свернешь со скуки», – как выразились бы они же. Лучше весь остаток жизни просидеть на муниципальных банкетах, чем хотя бы день – в обществе этих бойких молодых людей.
– По-моему, я таких еще не встречал, – признался сэр Лоренс.
– Ну и благодарите бога. Они ни днем, ни ночью не закрывают рта, даже во время совокупления.
– Вы, кажется, их недолюбливаете.
– Да, и они меня не выносят. – Юл сморщился и стал похож на химеру. – Тоскливый народец, но, к счастью, земля не на них держится.
– Надеюсь, Джек не считает Дезерта одним из них, – это было бы ошибкой.
– Маскем и в глаза не видал этих бойких молодцов. Нет, его бесит лицо Дезерта. У него и правда чертовски странное лицо.
– Падший ангел, – сказал сэр Лоренс. – Духовная гордыня! В его лице есть своя красота.
– Да я-то против него ничего не имею, и стихи у него хорошие. Но всякий бунт для Маскема – нож острый. Ему нравится образ мыслей аккуратно подстриженный, чтобы грива была заплетена в косички, чтобы он ступал осторожно и не закусывал удила.
