Тень волка - Фримен Ричард Остин

А пока я показывал город графу де Сен-Лаупу, я, разумеется, показывал городу и его. Женщины и дети, выглядывающие из окон домов, и лавочники, отдающие у дверей своих лавок приказания прислуге – все наблюдали за нашей прогулкой. На узких, крутых улочках нашего городка, где каждый человек и большинство его дел были известны всем в округе, этот чужестранец в своей черной одежде иноземного покроя, с его ослепительными кружевными гофрированными манжетами и напудренными волосами, с его застегнутыми серебрянными пряжками башмаками и простой дорожной шпагой с чернением и инкрустацией серебром был бы заметен даже без той ауры исключительности, которую он, несомненно, распространял вокруг себя, несмотря на его не заставляющую себя ждать приветливость.

Интерес, который он возбуждал у жителей городка, доставлял ему очевидное удовольствие.

Он кивал и улыбался каждому, уставившемуся на него; помахивал рукой в дружелюбном привет ствии, если кто-то раскланивался в ответ; и не один раз я слышал глубокий фыркающий смешок француза, когда его заигрывания наталкивались на флегматичность деревенских мужланов.

Вскоре после того как мы повернули обратно по Хай-стрит, он остановился и мягко протянул руку к маленькой уличной замарашке, копошащейся в песке около заборчика, приглашая ее к разговору. Рот замарашки был криво разинут, а тусклые глаза из-под копны бледно-желтых нечесаных волос жадно пожирали графа. Будь я более осторожен, я бы предупредил француза, что это Джин Ван Зайл, дочь городской пьяницы Аджи, чьи злобность и полоумие были позором всей общины. Неожиданно для всех она ударила графа, затем вцепилась в его руку своими грязными мерзкими ногтями и, издав пронзительный вопль, кинулась прочь, в то время как огромная дворняга, ее постоянный спутник и верный товарищ, злобно огрызаясь, припала к земле, словно кто-то неожиданно схватил ее за горло. Я не могу описать звук, который чужестранец при этом издал. На мгновение мне показалось, что голос его звучит по-прежнему. Но сейчас в нем не было прежнего добродушия и веселья. Лицо графа, когда я взглянул на него, налилось густым малиновым цветом, а темно-желтые глаза засверкали, подобно пламени, огненно-красными сполохами. Дворняга, подвывая, вздрагивала и тряслась до тех пор, пока мы не миновали это место.

– Старая крестьянская уловка. – играя шелковистой кисточкой своей легкой трости непринужденно объяснил граф в ответ на мой полный изумления и любопытства взгляд, задержанный на лице француза с вниманием большим, чем приличествовало вежливости. – И ничего более. Все собаки ненавидят меня – за исключением моей собственной.

– У вас есть собака? – удивленно спросил я, так как уже видел его багаж: чемодан и дорожный сундук.

– Она в Нью-Йорке – я оставил это великолепное создание со своим основным багажом. Но я непременно выпишу ее сюда, как только найду здесь для себя подходящее место. Да вот, – внезапно прервал он разговор, остановившись невдалеке от ржавых железных ворот, за которыми мелькнул маленький низкий домик, скрытый от любопытных глаз зарослями безжизненного сада, переходящего в дебри богомолов и сосен, – вот место, отвечающее потребностям моей души: уединенное, но доступное, неприметное, но господствующее над местностью. Мне нужно именно такое.

Мы поднялись по крутой, напоминающей и улочку маленького городка, и грунтовую сельскую тропинку, дорожке, выходящей к полям и рощам окрестных холмов, в полумиле от подножия которых лежал наш городок. Домик, перед которым мы остановились, оказался последним из числа разбросанных по краю местности строений. Старый скряга Питер Армидж жил в этом домишке. Поэтому я сказал графу де Сен-Лаупу, что ему, вероятно, придется немного подождать, прежде чем он сможет стать владельцем этого дома, поскольку старик пока еще выглядит таким же полным жизненных сил, как и прежде.

– Скряга, вы сказали? – со вниманием спросил меня граф, и затем, довольно пофыркивая, добавил. – Но это упрощает дело. Я привык полностью оплачивать свои фантазии, когда нахожу нужным сделать это.

Я объяснил этому богачу из Нью-Йорка, проявившему несомненный интерес к маленькому невзрачному домику на окраине, что старина Питер отверг все предложения о продаже своего владения. Ходят слухи, сказал я, что старик закопал в саду все свои деньги, а потому никогда не вскапывает землю и слушать не хочет о ее продаже, отказываясь даже от самых заманчивых предложений.

– Я все равно стану владельцем этого дома, – убежденно произнес мой спутник. – Старик не откажет мне.

Мне нечего было сказать в ответ на это непонятное упрямство и потому я постарался переменить тему разговора.

– Вон там, сэр, находится единственная, я полагаю, достопримечательность здешних мест – Холм повешенных. – И я указал на небольшую конусообразную возвышенность в паре сотен ярдов от нас (с вершиной, совершенно лишенной какой бы то ни было растительности), у подножия которой проходила серая полоска дороги, уходящей в черные после вспашки поля.

И к нему тотчас вернулись его прекрасное настроение и неизменный интерес к происходящим вокруг явлениям.

– Итак, даже здесь, на этой земле свободы и изобилия, – улыбаясь, нравоучительно произнес он, – над человеком должен витать призрак смерти, дабы удерживать его от злых поступков.

– О, это были совершенно особые повешенные, – сказал я ему. – В первые годы после освобождения от Англии палачом, сопровождавшим приговоренных в их последнем несчастном пути, всегда был только один человек, и этот человек был колдуном.

– Как, здесь, на этой просвещенной земле, палачом был колдун?! – Его изумление вызвало улыбку на моем лице.

– Более ста лет назад, – объяснил я ему.

– О, сегодня, несомненно, не найдешь ни одного человека, воспринимающего подобные вещи всерьез.

– Всерьез? Нет, ни одного из находящихся в здравом уме, если не считать, быть может, немногих голландцев с отдаленных ферм. Кстати, преподобный Сэквил, настоятель церкви Св. Михаила, о котором я вам рассказывал, когда мы проходили мимо храма, посвятил свой досуг изучению колдовских таинств.

– Служитель церкви балуется черной магией? Вы удивляете меня!

Нотки порицания в его голосе были настолько искренни и проникновенны, что я дважды взглянул на него, чтобы удостовериться, не разыгрывает ли он меня. Интерес пастора к черной магии был чисто историческим, стал уверять я француза, хотя и отдавал себе отчет в том, что настоятель храма, верящий в Бога, в прошлом все же имел отношения с сатаной и его слугами на Земле, в то время как другие люди рядом с ним с Божьей помощью противостояли дьявольским козням.

– Он считает, что этот процесс противостояния дьяволу уже завершен?

– Пастор придерживается и отстаивает положение, что у нас нет оснований считать этот процесс полностью завершенным, – ответил я, думая о споре, свидетелем которого мне пришлось не так давно быть в дядином доме, и который, как я знал по прошлому опыту, будет продолжен в следующий раз, и пастор Сэквил опять будет загнан в угол аргументами адвоката. Но мосье де Сен-Лауп дал мне понять, что потерял всякий интерес к этой теме, которой мы посвятили последние минуты нашего разговора.

– Давайте еще раз взглянем на этот домик. Он мне вполне подходит.

Мы однако и так уже слишком задержались у этого дома, что вряд ли могло понравиться его странному владельцу. Более того, я заметил быстро промелькнувшую над забором хорошо знакомое мне зеленое пальто; затем среди засохших кустов алтея и тесно переплетенных ветвей ивокоста, шиповника и дельфиниуса, сделавших почти непроходимым лабиринт садовых дорожек, показалась сидящая на изрезанной морщинами шее аскетичная голова старого Пита, всматривающегося в нас тусклыми подслеповатыми глазами.

– Убирайтесь отсюда! Какого черта вы явились сюда и торчите на дороге перед моим домом?! – крикнул он хриплым от ярости и беспомощным от старости голосом.

– Это всего лишь Роберт Фарриер, мистер Армидж, – закричал я в ответ.