Дмитрий Дейч - Прелюдии и фантазии
Температура горения
— Ещё мгновение, и я взорвусь, — сказал чайник. — Уснули они, что ли? Я устал. Из меня пар валит.
— Я бы на вашем месте не волновалась, — ответила крышка кастрюли. — В крайнем случае, слегка подгорите…
— Легко сказать «подгорите», — взволновался чайник. — У этих людей нет сердца. Вышвырнут без выходного пособия!
— Между нами говоря, — вмешалась лопаточка для помешивания, — это был бы не худший вариант. Подумайте сами: что вы теряете? В вашем-то возрасте.
Чайник обиженно засопел и подпрыгнул на месте. Негромкий звон прокатился по комнате. Мусорное ведёрко забубнило по-французски, совок шикнул, и ведёрко, запнувшись на полуслове, умолкло.
— Вода выкипела, — прошипел чайник. — Прощайте.
— Вы не исчезнете, — сказала плита, — но просто изменитесь. Возможно, даже не заметив этого. Возможно, вы останетесь самим собой, но изменится мир, или, вполне вероятно.
— Я горю. У меня плавится донышко. Горячо внутри. Я… И чайник умолк.
— Так! — сказала тарелка и повторила: — Так! так!
— Что с ним? Что с ним? — закричали чайные ложечки. — Он жив?
— Чайник! — сказала плита. — Отвечай. Это ты?
— Это я, — ответил сгоревший чайник.
— У тебя голос изменился. Чайник засмеялся.
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Эххххххх.
— Тебе хорошо? Чайник!
— Мне вос-хи-ти-тель-но!!! Мне так, как вам и не снилось! Ухх-ххх-хххх.
— Как же так? — обиженно прогудел дымоход. — Это называется сгореть? Ах, чтоб тебя!
— Можно потрогать? — взмолилась портьера, лизнула красный, раскалившийся бок и мгновенно вспыхнула.
Кухня занялась, за ней и весь дом.
— Ну вот! Наконец-то, — пробормотал огонь, — а то: чайник то, чайник это, вскипяти воды, принеси дров. ах, нет, дрова — это, кажется, из дру. впрочем, не важно, не важно, не важно.
Оазис
— А всё потому, что нам чертовски не хватает гибкости, — сказал телеграфный столб.
— В самом деле? — удивился Южный Ветер. — Я бы с вами согласился — просто из вежливости, но, боюсь, это было бы опрометчиво: всем и каждому ясно, что у меня маловато опыта, чтобы осмыслить данное утверждение. Я, пожалуй, воздержусь. и не просите. не умоляйте. ни в коем случае не настаивайте! Видите ли.
— Вижу, — перебил его столб, пытаясь задавить собеседника апломбом и тем самым умерить его пыл, — я прекрасно всё вижу. В этих краях меня называют дальновидным.
— Так и называют?.. Дальновиииидным? — засмеялся Ветер. — Да ведь это просто потому, что видно вас — издалека.
Телеграфный столб обиженно накренился. Провода загудели.
— Какая неловкость! — посетовал Ветер. — Если бы вам вздумалось пригласить меня на танец, я бы, пожалуй, отказался. Вы бы мне ноги оттоптали!
— Знаете что! — вспылил телеграфный столб. — Я тут, между прочим, по служебной надобности. Извольте удалиться. Вы не оправдали моих надежд.
— Каких именно? — фривольным тоном осведомился Ветер.
— Далеко идущих! — отрезал столб и демонстративно отвернулся. Птица с возмущённым клёкотом сорвалась с насиженного местечка и канула в небе.
— Счастливо оставаться! — крикнул Ветер и, быстро набирая ход, помчался вслед за птицей. Мгновение спустя он вернулся:
— Был не прав. Сожалею. Учту и исправлюсь.
— Что вы там бормочете? Говорите чётко и ясно!
— ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ!!! — дунул-грянул Южный Ветер. Песок ближайшего бархана взметнулся и медленно рассеялся в воздухе.
Повисла тишина. Солнце тускло мерцало в зените, как адская линза. На горизонте показались крошечные, медленно ползущие тени: из Багдада шёл караван — к морю. Наконец Ветер не выдержал и тихонько кашлянул. Столб медленно, словно во сне, повернулся к нему:
— Когда я был деревом…
Оазис Ветер поперхнулся пылью:
— Кем? Чем?
— Когда я обладал корнем и кроной…
— Вы бредите.
Столб пожал плечами и снова отвернулся. В глазах его блеснули слёзы. Ветер, устыдившись, пошёл на попятный:
— Сглупил! Не обращайте внимания. Продолжайте, прошу вас!
Столб прикрыл глаза, и, казалось, позабыл и о пустыне, и о нетерпеливом своём собеседнике. Голос его внезапно окреп, будто до сих пор он спал и только теперь, по прошествии немалого времени, пробудился от сна:
— Когда я был гибким и крепким деревом, осенённым праздной листвой деревом, светлым, с прозрачною кроной деревом, поющим, покой-силу дарующим деревом, всё было иначе.
Я обитал в Перу, на склоне холма под названием Холм Благого Предзнаменования. Я плодоносил.
Я был истинно любящим деревом.
Корень мой уходил в землю на тридцать четыре меры: земля распахивалась навстречу, и небеса принимали меня.
Когда я был деревом, существа этого мира приходили, чтобы отведать моих плодов, укрыться под моей кроной, поглядеть на меня и показать детям, внукам, дорогим чужеземным гостям, жёнам и дорожным попутчикам.
Я был весьма известным и всеми уважаемым деревом.
Мыши старались рыть норы вблизи от меня, и птицы в бессчётном количестве вили гнёзда в моих ветвях.
Паломники приносили мне в жертву воду и хлеб. Женщины исцелялись от бесплодия, принимая мою кору как лекарство. Дикие свиньи приходили, чтобы тереться о меня, они натирали свои щетинистые бока до блеска, и даже годы спустя бока их лоснились.
Индейцы племени Кечуа назвали меня Господь Всех Деревьев и почитали в качестве племенного тотема. Раз в месяц они приходили, чтобы справить Праздник моего Имени, и я щедро вознаграждал их, даруя племени процветание. Кечуа хоронили мёртвых в корзинах, сплетённых из моих волос, в такие же точно корзины укладывали новорожденных. Жених предлагал невесте листья, сорванные ранней весной. Если невеста готова была принять его, она жевала листья и глотала мой сок. Я оплодотворял её за девять месяцев до свадьбы, и когда по прошествии следующих девяти месяцев рождался ребёнок, Истиным Отцом называли меня, а того, чьё семя продолжало свой путь в отпрысках — Вторым Отцом.
Поколение сменялось поколением, округа преображалась: человеческие селения строились, приходили в забвение и разрушались, реки разливались, возвращались в свои русла и пересыхали, созвездия над головой меняли свой ход, а я всё стоял — крепкий, непоколебимый, могучий, дни и ночи напролёт беседуя с далёким твоим пращуром, Северным Ветром.
— Вот те на! — воскликнул Южный Ветер. — Стало быть, спесивый, сбрендивший старикашка твой старый кореш!
Если всё сказанное — правда, мы с тобой — почти кровные родственники, так что с тебя причитается! Я до сих пор время от времени навещаю дедулю, чтобы поставить ему рюмку-другую. Уж и сам не знаю, зачем. Ничего путного в последнее время он уже не рассказывает, не то, что прежде.
— Вы… ты говорил с ним? Он помнит меня?! Он упоминал обо мне?!! — закричал телеграфный столб.
Электрические провода натянулись как струны.
Ветер задумчиво пошелестел, наматывая круги:
— Старикан и в самом деле говаривал о Старом Индейском Дереве, с которым он век или два играл…
— …в кости! — закончил столб. — Мы резались в кости, причём он всю дорогу проигрывал.
— Ещё он говорил, что ты — жулик, каких мало!
— Это я-то? Ерунда! Поклёп! Посуди сам: как я могу жульничать? Мне, извини за вульгарный натурализм, просто НЕЧЕМ жульничать. Это он вечно пытался дунуть исподтишка, чтобы повернуть кости нужной стороной кверху, да только судьбу не обжулишь! Он мне и по сей день должен.
— Вот как? — засомневался Ветер. — Что-то на него не похоже… Я, помнится, как-то раз задолжал одному деятелю упряжку быков, и старикан мне все уши прожужжал: долг, мол, святое… Особенно — карточный долг… Ну, теперь я ему это припомню…
— А ведь ты мог бы за него рассчитаться, — тихонько сказал столб.
— Ещё чего! — захохотал Ветер. — Пусть старикан раскошелится, он богаче любого из нас. Купит-продаст кого хочешь…
— Мне его деньги ни к чему.
— Ты меня заинтриговал, — признался Южный Ветер и подлетел поближе. — Чего же тебе надобно?
Столб угрюмо вздохнул и позвенел проводами:
— Видишь эти чёртовы кандалы?
— Тоненькие висюльки, которые уходят за горизонт? Я всё хотел спросить: что это за хреновины такие, и зачем вы, столбы, ими обматываетесь с головы до ног?
Оазис — Сдуй их.
— Не поня л.
— Ты ведь можешь дунуть как следует?
— Не вопрос.
— Дуй.
Южный Ветер набрал горячего воздуха и дунул — сперва легонько, потом посильнее. Столб накренился, но провода не поддались.
— Ого! — закричал Ветер. — Ну, держись…
И он дунул по-настоящему. Песчанные языки поднялись на такую высоту, что птицы — одна за другой — падали вниз, словно пустыня слизывала их с неба. Далёкий караван, успевший за время беседы проделать немалый путь, разметало по сторонам: верблюды сели в песок, люди потеряли друг друга из виду и бродили в темноте, выкрикивая имена богов и посылая им проклятия на всех языках мира. Немногочисленные пустынные животные поспешили укрыться от ветра, а те, кто не успел, припали к земле, пережидая внезапное бедствие.
