Валентин Тарас - Рыжая обезьяна
Мозг пациента может быть сохранен в течение только трех суток. Травмированная черепная коробка не позволяет рассчитывать на более длительный срок.
В. И. Арт, главный хирург и руководитель Центральной клиники нейрохирургии.
30 августа, 19 часов 15 минут.
***
30 августа, 22 часа 45 минут.
Особое решение Тайного Государственного Совета.
Мозг председателя конгресса есть достояние нации и страны. Существует острая необходимость сохранить это мозг, ибо мысль председателя, его государственный ум незаменимы в современных условиях внутреннего положения страны и международной обстановки.
Тщательно обсудив этот вопрос и принимая к сведению заверения доктора Арта, что в дальнейшем он путем генетических изменений в организме ликвидирует рыжий цвет волос, а также прочие характерные черты рыжацкого типа, Совет постановляет:
1. Обязать доктора Арта произвести пересадку мозга председателя в черепную коробку приговоренного к смертной казни писателя Миро Пастуха.
2. Смертную казнь произвести в Центральной клинике нейрохирургии с полным соблюдением всех условий, необходимых для успешного осуществления операции.
3.Все вышеизложенное является строжайшей государственной тайной и не подлежит оглашению. Тот член Совета, который хоть в малейшей степени нарушит особую секретность принятого решения, будет, несмотря на существующее в стране законодательство, приговорен к смерти.
***
... Ему приснилась степь. Бескрайняя, как изумрудный океан, весенняя степь, и розовые тюльпаны на ней, куда ни глянь — розовые тюльпаны в нежной зелени трав. И солнце светило над степью, прозрачное и чистое, словно отраженное в голубой воде, еще не жаркое, легкое солнце. Он слышал неумолчный звон кузнечиков и вдыхал запахи травы, сладкие, душистые запахи — в них еще не было сухой терпкости и полынной горечи лета. И блеяли овцы. Целые стада белых овец. Они катились по степи, как волны океанского прибоя, и ласковый ветер дул в лицо, и ржали лошади пастухов. Он тоже ехал верхом на лошади, не ехал, а плыл, плавно качаясь в войлочном седле, бросив поводья, и когда нужно было повернуть лошадь, он трепал ее по сухой и горячей шее. Рядом и впереди ехали другие пастухи — а то, что он сам пастух, он знал в этом сне,— рядом и впереди ехали другие пастухи в широкополых войлочных шляпах и клетчатых рубашках, в холщовых шароварах, обутые в постолы из бараньей кожи. И на нем была такая же войлочная шляпа, и клетчатая рубашка — зеленая клетка на красной шерсти,— и шаровары, и постолы, и фляга в войлочном чехле висела у него на ремне, и охотничий винчестер висел за плечами — все, как у других. Он был пастухом и гнал овец в сторону океана, к Синей реке...
Вдруг над степью метнулась тень громадной птицы, и овцы — белые волны на зеленой глади — повернули вспять, словно внезапно переменился ветер и погнал обратно валы прибоя. Пастухи пришпорили лошадей, и он тоже пришпорил свою лошадь, схватил левой рукой поводья, а правой стал снимать через голову винчестер. Птица — «аранга», что значит «небесный волк»,— делала широкие круги над степью. «Аранга! Аранга!» — кричали пастухи и скакали наперерез овцам, и он тоже кричал: «Аранга!» Птица улетела, и белые волны овец покатились к горизонту. И тут его кто-то окликнул: «Миро! Миро!» Это был женский голос, и услышав его, он круто повернул лошадь назад и привстал в стременах, и такое острое ощущение счастья заполнило грудь, что он задохнулся. И проснулся с этим ощущением. Сон забылся мгновенно, он не смог бы рассказать, что ему снилось, но ощущение еще жило в груди какие-то доли секунды. Незнакомое, никогда неизведанное ощущение счастья. Но вот пропало и оно, и ему стало страшно. Хотя он и не помнил, что видел во сне, он знал, что сон этот был «чужой», немыслимый для него, сон из другого мира. Он посмотрел на свою руку, лежащую поверх одеяла: на белой коже проступали рыжие пятнышки веснушек, курчавились на тыльной стороне ладони бронзовые волосики.
Он пересилил страх, сел в постели и снял со стоявшего на ночной тумбочке телефона трубку, набрал три нуля.
— Доктор Арт? Прошу вас немедленно зайти ко мне...
Стенные часы — гладкий деревянный циферблат, коричневый, цифрыи стрелки из серебристого металла — показывали восемь утра. На часах играли солнечные зайчики, плавно соскальзывали с циферблата па пол,, по кремовой панели стены, и снова прыгали вверх. Это ветерок шевелил на окне занавеску.
Сапиенс некоторое время бездумно следил за перемещением солнечных пятен по стене и циферблату, ждал, когда они косо метнутся в угол—доктор Арт откроет дверь в палату, занавеску сквозняком отбросит от окна, и зайчики шарахнутся в сторону. Но они не шарахнулись: занавеску не отбросило, а прижало к окну, солнечные блики задрожали на циферблате, радужно вспыхнули стрелки. Пять минут девятого.
Сапиенс повернул голову к двери, натянул одеяло выше живота. Солнечный свет падал на руки, и рыжие волосики казались золотыми. И веснушки на белой коже были видны особенно отчетливо — отвратительные рыжие пятнышки, точно ржавчина въелась. Сапиенс стиснул зубы, молча, кивком, приветствовал доктора Арта.
Доктор был без халата, в легком сером костюме и золотистой рубашке, в сандалетах такого же золотистого цвета. Он подошел к кровати, неся перед собой стул, поставил его почти рядом с изголовьем и сел, положив ногу на ногу.
— Что вас беспокоит? — он смотрел на Сапиенса сквозь стекла очков, обыкновенных, не зеркальных, но, хотя стекла были толстые, они почему-то не увеличивали зрачки, а уменьшали — взгляд казался настороженным и колючим.
— Меня беспокоит эта ржавчина,— глухо сказал Сапиенс и уставился на свои руки.— Рыжая ржавчина. Я не могу видеть эти пятна...
Доктор Арт чуть переменил позу, вернее, не переменил, а переложил правую ногу на левую, поменял их местами, покачал носком сандалеты.
— Я вам уже объяснял, что генетические структуры, ведающие пигментом, не изменяются столь быстро. И кроме того, я вижу, что вас обеспокоило нечто другое. Что именно? — он наклонился к Сапиенсу совсем близко, подался к нему всем туловищем-— Вы видели что-либо во сне?
— Да.— Сапиенс спрятал руки под одеяло, втянул голову в плечи.
— Что?
— Я не помню,— сказал Сапиенс,— ничего не помню. Но это был чужой сон. Я не должен... не мог... Вы понимаете? Это — не мое.
Он уставился на доктора Арта со страхом и злобой. Даже желваки заходили, искривился рот. И руки под одеялом сжались в кулаки. Он выпрямился.
— Вы гарантировали мне полное сохранение личности, не так ли?
Доктор Арт усмехнулся едва заметно.
— Но ведь то, что вы сейчас говорите, лишний раз доказывает, что личность ваша сохранена. Вы сказали, что это был чужой сон, вы понимаете, что это не ваше. Вы сказали также, что не можете видеть эти пятна, они вам неприятны, даже ненавистны. Почему? Да потому, что вы — это вы. Но...— Доктор Арт опустил правую ногу на пол.— Я должен вам кое-что сказать. Вы, очевидно, представляете себе пересадку мозга несколько упрощенно. Не следует думать, что мы взяли и вынули из вашей новой черепной коробки прежний мозг, вымыли ее, как кастрюлю, и целиком вставили новый, ваш. Пересаживаются отдельные участки мозга, те, в которых хранится память и ее механизмы, участки коры, несущие в себе индивидуальность вашего мышления, всю ту информацию, которая составляет сущность вашего «я». Центры, ведающие физиологическими функциями организма, движением, ориентировкой в пространстве, зрительными образами нет нужды пересаживать. Пока это слишком сложно и опасно и мы их оставляем в «кастрюле», совмещая с пересаженными участками. Эта методика разработана достаточно хорошо. Нам не удается пока, правда, исключить полностью «вторжение» остаточной информации прежнего мозга в пересаженные области. В опытах над животными мы не могли установить этого со всей ясностью, и только наблюдения над вами, после того как вы стали спать без наркотиков, дали необходимый материал. Ваш сон и есть «вторжение» чужой остаточной информации. Вы не должны этого бояться, это пройдет. Скоро вы будете видеть свои собственные сны.
Он говорил, чуть наклонясь вперед, сухо и четко, как будто читал лекцию.
Сапиенс слушал его, закрыв глаза, уголки рта изредка нервно вздрагивали. Когда доктор умолк, он сказал спокойным ровным голосом:
— Вы кончили? Благодарю вас. Оставьте меня одного.
Почувствовав, что доктор Арт встал, он остановил его жестом, не открывая глаз:
— Минутку. Я хочу встать и заняться делами. Убраны ли зеркала из туалета и рабочей комнаты? Убраны? Благодарю вас. Зеркало в холле прошу задрапировать шторой. Уже сделано? Спасибо. У меня все.
Он не открыл глаза до той минуты, пока доктор Арт не вышел из палаты.
***
...Начало этому положил доктор Кристиан Бернард из Кейптауна в декабре 1967 года. Вини Арт отлично помнит тот день, когда их, молодых аспирантов, пригласил к себе профессор Бор и сделал сообщение об операции по пересадке сердца, осуществленной в кейптаунском госпитале «Хроте схюр». Луис Вашканский — так, кажется, звали'чело- века, которому пересадили чужое сердце, и он жил с этим сердцем ровно врсемнадцать дней. Второго звали Филипп Блайберг. Дантист с легкомысленными для пожилого человека усиками. Ему пересадили сердце цветного, и газеты Южно-Африканской Республики всерьез дискутировали, насколько это соответствует принципам морали — сердце цветного в груди белого человека. Мог ли он, Вини Арт, знать тогда, что пройдут годы и он осуществит самую фантастическую операцию во всей истории человечества? И что самой главной проблемой окажется не барьер биологической, тканевой несовместимости’ (это уже давно позади, пересадка внутренних органов от человека к человеку стала таким же обычным и простым делом, как переливание крови, запросто приживляются конечности), а барьер моральной несовместимости, психологической, психической и еще черт ее знает какой, связанной с таким, казалось бы, нематериальным фактором, как убеждения и предубеждения.
