Неизвестно - Марчук Год демонов
Уходит, уходит из-под ног почва. Побрякушками, дешевкою, заигрыванием с примитивным, скотским вкусом недалекого умишком читателя все они, кто отсиживался как мышь под веником, растворили, размыли его былую славу, которой он и не успел как следует натешиться. «Вот, пожалуй, одна из причин», — с горечью подумал Любомир. Он надеяся на плаву респектабельности, с веслами академизма, под парусом зрелого профессионализма долго плыть к морям почета, к берегам каких-никаких, а все же привилегий. Этак до годков пятидесяти. А там без божьей помощи, при поддержке драгоценнейшего старшего друга своего, второго секретаря ЦК Ивана Митрофановича, быть поставленным у руководства Союза журналистов, а еще лучше (единственная оставшаяся в живых мечта) законопатить себя представителем республики при Организации Объединенных Наций, если не получится осесть твердо и надежно по линии ЮНЕСКО в Женеве. А тут, гляди, как все круто развернулось. Неужели многоликая разновидность страха — потерять все достигнутое такими нервоуничтожающими усилиями — вцепилась и в его душу?
Страх? И это у него, кто не боялся ни сильных, ни слабых? Неужто золотая пора жизни, едва одарив блеском, проходит? Да... голова его седа не по годам, видна едва заметная усталость в голубых глазах, но они по-прежнему проницательны, по-прежнему тренированное тело упруго, походка ровная, спортивная, он ростом невысок, но независимая поступь, размашистые движения подчеркивают его независимость, уверенность в себе. Он не любит носить костюмы. Спортивная куртка, легкая спортивная обувь, старенькие, но приличные еще джинсы... добротное китайское кожаное пальто... всегда чистые разноцветные сорочки... в руках неизменный коричневый дипломат с цифровым замком. Когда-то он счастливо избежал подражания, хиппово-грязный имидж был ему, провинциальному пареньку из глубинного полесского городка Житковичи, чужд и неприятен. Нынешним имиджем делового европейского мужчины он был вполне доволен, хотя это был своего рода эгоизм, близкий к самовлюбленности, заносчивости, нарциссизму. Только в женском обществе он позволял себе отдушину, напуская на себя пленительную непосредственность внимательного, корректного, и почему-то всем всегда казалось, очень ранимого человека. На самом деле сердце его уже ожесточилось, он был бесстрастен и безучастен внутренне ко всем проблемам, которые неистово волновали негодующих правдолюбцев, досаждавших ему жалобами, сигналами, письмами, ища защиты от несправедливости властей.
Вот и этот, еще один непрошеный ночной собеседник. Что нового он может сообщить ему, чем удивить? Поди сталинист какой-нибудь. Не иначе, нагадил в молодые годы, а теперь ищет виноватых в своих неудачах, отмывается. Однако же пунктуальный и настырный старикан. Ровно через месяц в половине двенадцатого снова тактично напомнил о себе уже с некоторой мольбой в голосе. Наотрез отказался письменно изложить суть жалобы. Любомир сдался, назначил встречу через неделю. Сколько уже было у него ходоков? Они заговаривали его, утомляли, забирали драгоценное время на пустое, незначительное, подчас такое, что росчерком пера могли и должны были решать в ЖЭСах, отделах исполкома, в заводоуправлениях, в отделе здравоохранения, в общепите. Скорее бы в отпуск, к морю, подальше от этой повальной неразберихи, безответственности, самооплевывания. Благо теперь у него появилась возможность беспрепятственно воспользоваться путевкой в один из респектабельных санаториев на крымском берегу. И Камелия, может быть, еще больше и острее нуждается в отдыхе. После ухода сына на службу в армию она заметно изменилась, как ему показалось, к худшему. Вздорила и нервничала по пустякам, все ее раздражало и в нем, и в людях. Впрочем, суеты, признаков сумбура в мыслях у Любомира еще не было, но вот сознание угнетало это чувство тревоги, ожидания чего-то нелюбимого, нехорошего, гадости, пакости. Это чувство странно обострялось и при встречах с любовницей. Вот «Тихая» вздремнула у него на плече. Они в однокомнатной квартире ее брата, который на сей раз подвизался в должности железнодорожного пастуха: сопровождает скот в восточные регионы страны, за Урал. Квартира холостяка запущенная, давно требующая ремонта. В ней противный специфический запах браги и вяленой рыбы. Тридцатилетняя «Тихая», робкая и застенчивая преподавательница института иностранных языков, не встречается с ним в других «ненадежных местах», боится гнева и кулака мужа, тренера конно-спортивной школы. Их давнишняя, со студенческих времен, связь тянется аморфно, с перерывами в три месяца, полгода. При встречах с ним она, от природы молчаливая, незаметная, стеснительная, теряет дар речи и только слушает, слушает с широко открытыми глазами и нескрываемым интересом, как ребенок в детском саду, все, что бы он ни говорил. Он любил характеризовать женщин одним ярким, нестандартным, необидным словом: «Тихая», «Капризная», «Железобетонная», «Недосягаемая». Иногда получалось забавно.
— «Тихая»? Это я, буйнопомешанный на страсти к тебе Любомир. Выпустили из клиники специально к тебе на исцеление. Спасай. Жду в переходе под памятником. Строго наказали одному наверх не подниматься... могу покусать прохожих.
Она, безотказная, всегда, что удивительно, находила время для свиданий. Такая маниакальная преданность и верная служба импонировали ему. Он переступал через порог скуки, однообразия, духовной ее ограниченности, некоторой неряшливости и изредка тревожил ее скромные сексуальные фантазии своим доверительным, мягким приятно-манящим голосом.
— Извини, я, кажется, вздремнула?
— Самую малость, как комарик.
— Всю ночь переводила срочную работу из Торговой палаты. Ты, как обычно, торопишься? — не иронизируя, спросила она.
— На бал к сатане всегда успеем. Как мама? Брат, как погляжу, по-прежнему без дела? — он равнодушно погладил ее маленькую головку.
— Мама болеет. Сахарный диабет достал ее. Живого места нет от уколов. Брат все ищет работу. Сам знаешь — после тюрьмы, все оформляют временно. Муж если не на сборах, так на соревнованиях. Все на мне: дети, семья, мама, брат, работа. Ничего интересного. Будем одеваться?
— Да, пожалуй, — он бесстрастно тронул ее лоб губами.
— Извини. Отвернись, пожалуйста, я отвыкла от тебя. Стесняюсь, ей-богу. Разнесло меня, ты не смотри.
— В этом тоже есть свой шарм. Да без очков я и не разгляжу, — пошутил он.
— Пожалуйста.
— Ладно, — он повернулся к стенке, обклеенной до потолка винноводочными этикетками.
— Мне обещали достать видеокассету с аэробикой Джейн Фонда. У тебя еще нет видео?
— Нет. Аэробику не видел, но порнофильм в порядке живого интереса лицезрел. Эффектно снято, ничего не скажешь...
— Мне кажется, я бы не смогла смотреть даже одна... неловко, стыдно.
— Стыдиться нечего. Там мало нового. Как говорят в Китае, есть четыре основные позы и двадцать четыре производные от них... вот и вся механика.
«Тихая» в последние два года стеснялась показывать ему свои упитанные ляжки, пышную, свисающую к овальному животу грудь.
— Все, — она, уже в одежде, села на краешек старой, скрипучей тахты.
«Да. Она подурнела», — подумал Любомир. Впрочем, она ему никогда
особо и не нравилась. Подкупала безотказность и обязательность. Удивительно, но добиралась она к месту свидания всегда на общественном транспорте и никогда на такси. «Извини, я задержалась». Иногда он почти волевым усилием клал ей в ладонь три, пять рублей: «Прошу. Следующий раз приезжай на такси». — «Хорошо», — отвечала она и ехала автобусом, добиралась троллейбусом. Она панически боялась садиться в такси, помня доверительный рассказ подруги, которую однажды один наглый таксист вывез за город к лесной зоне, изнасиловал и, пригрозив физической расправой, отвез к черте города. Преодолев испуг, женщина об этом чудовищном случае только «Тихой» и поведала. К нему у нее никогда не было никаких просьб: вывести в люди, сходить в кино, появиться на премьере в театре, попасть на открытие выставки модного художника. Он сомневался, а бывает ли она вообще где-нибудь, кроме института, дома, поликлиник и магазинов? По выходным дням она, правда, ходила на курсы кройки и шитья в Дом культуры, со временем оставила это, записалась на курсы по вязанию в другой Дом культуры у черта на куличках, ездила полгода туда, но оставила и это кропотливое ремесло. Слабовольная, она не могла долго придерживаться рекомендаций (французских, польских, американских) по рациону питания. Голодание ее обычно прекращалось на второй день. Всякий раз, когда они расходились в спешке, почти как чужие, ненужные друг другу, она на остановке троллейбуса, как заклятие, повторяла одни и те же слова: «Следующий раз ты меня не узнаешь. Сажусь на жесткую диету. По рецептам тибетских монахов. Стану как балерина. Ты позвонишь?» — «Не обещаю. Если выкрою свободное время».
