Фридрих Горенштейн - Место
Между тем вдали послышались выстрелы, от которых Маша задрожала и съежилась. (Это начиналось возле милиции.) С другой же стороны неуклонно приближались пьяные голоса, но укрыться решительно негде было. И тут внимание мое привлек дощатый туалет, полуразвалившийся, на краю парка. Кажется, это был недействующий туалет, ибо вход в него был забит накрест, но под досками можно было проникнуть внутрь. Я потянул Машу туда. Мы стояли там, прижавшись, среди жужжанья больших зеленых мух и слушали тяжелый погромный шаг и веселый свободный пьяный говор проходящей компании. Компания миновала, я подумал было уже двинуться далее, как вдруг заметил, что внизу, в дощатом проломе под ногами, прямо в яме с нечистотами кто-то стоит. Первоначально я испугался, но, поняв, что тот, кто там стоит, тоже прячется, да и к тому же старик, окликнул его:
– Ты кто?
– А вы кто? – ответил старик. – Прячетесь вы?..
– Да, – ответил я.
– Тогда залазьте сюда, – сказал старик, – вы явреи?
– Нет, – ответил я.
– Я к тому, – сказал старик, – что тут один яврей уже прячется в моем убежище… Все равно залазьте… В России и русскому поберечься не грех…
Рядом со стариком я заметил другого человека, пожилого и носатого.
– Найдут здесь, – перебил я юродивое бормотание старика, с тревогой прислушиваясь к вновь возникшим неподалеку голосам.
– Не найдут, – ответил старик, – а найдут, так пусть уж лучше здесь найдут, чем в другом месте, – сказал он убежденно. – Я Россию знаю… Вот ежели б тебя с перины стащили, тут не жди пощады, а здесь, может, и помилуют… Если в дерьме найдут, может, и помилуют… Ну-ка лезьте…
Мы с Машей и обоими стариками – юродивым и носатым – простояли в «Ноевом ковчеге» довольно долго, а сколько, точно не знаю. Несколько раз наверху слышался топот, голоса, однажды кто-то даже заглядывал, но нас не заметил. Стояли мы молча, затаив дыхание, даже юродивый старик притих. Лишь когда очередная опасность обходила нас, он мелко крестился. Наконец нас все-таки нашли и, хохоча, заставили выбраться.
– Вылазьте, – говорят, – дерьмоеды, или стрельнем из ружья, в дерьме потонете.
Наверху над нами вдоволь похохотали. Вид у нас действительно был веселый. С нас текло, нас била дрожь, да ко всему еще мы были в полной их власти. Старик-юродивый хохотал вместе с толпой. (Вокруг нас образовалась уже толпа, хоть первоначально было человек десять.) Мы с Машей молчали, а носатый старик чересчур сильно дрожал. Наверное, это и видоизменило кое у кого в толпе отношение к нам, ибо толпа любит, чтоб те, над кем она потешается и кто доставляет ей удовольствие, не проявляли строптивости и, находясь в ее власти, были ей благодарны за то, что, повеселившись, она по-славянски «отходит сердцем» и милует. Но мы, в отличие от юродивого, дурно знали славянскую душу и, вместо того чтоб смеяться над собой, молчали… Надо также добавить, что первоначально обнаружившая нас кучка пьяниц и в мятеже-то по-настоящему не участвовала, а занималась грабежом винных отделов продмагазинов и потому была не очень озлоблена. Но постепенно к ней примкнули и иные группы, в частности отступившие от райотдела милиции и даже ведущие с собой наспех перевязанных рваными лоскутами рубах раненых.
– А ведь они евреи! – злобно крикнул, глядя на меня с Машей, кто-то из толпы. – А этот носатый и вовсе типичный жид!..
– Мозги им на травку выпустить!.. – крикнул другой.
– Что вы, братцы, – заспешил старик-юродивый, – молодежь русская, а тот, с носом, – грек… У греков тоже носы будь-будь… Какие они явреи?.. Яврей разве в дерьмо полезет?.. Ему что бы послаще. – И старик начал ловко, по-скоморошьи скакать и ловко также коверкать язык на еврейский манер. – Это грек, братцы… А еврей – это другой макар… Ему бы с Сарочкой, ах ты боже мой, под перину залезть… Ему б там еще одного абрамчика со страху вылепить… Ему бы курочку пожевать. А если испугается, так спешит желтые штаны надеть…
– А это зачем же? – зная заранее ответ, но вступив в игру, спросил из толпы чей-то веселый голос.
– Чтоб, если желудок не выдержал, – скривился старик-юродивый, – на штанах не заметно было.
Толпа захохотала. Вообще, несмотря на то что старик-юродивый говорил вещи неновые и из устаревшего репертуара насмешек над евреями, говорил он так ловко и артистично, что даже самые угрюмые пьяные лица по-ребячьи расплылись от удовольствия, даже и раненые улыбались. (Впрочем, и раненые были пьяны.) Настроение толпы начало меняться, злоба исчезла, явилась детская дурашливость, поплыли по рукам изъятые в продмагазинах бутылки.
– Эй, ты, грек носатый, – крикнул кто-то, – попей русской слезы христовой.
Но носатого так сковал страх, что он не нашел в себе силы ответить.
– А давай лучше я, – снова по-козлиному, по-скоморошьи прыгнул юродивый, вызвав опять волну смеха, и, перехватив бутылку, запрокинул ее, прижал к губам.
В это время послышался начальствующий окрик, и явился какой-то высокий человек с русой бородой и интеллигентным лицом, похожий по облику на художника. Это был тот самый неразысканный член группы Щусева (мне, к счастью, как и я ему, неизвестный), член группы Щусева, который вместе с иными функционерами пытался придать осмысленный организованный антисоветский характер экономическому бунту.
– Пьянствуете здесь, – крикнул он, – а другие за вас гибнут!.. Ждете, чтоб чекисты вас по одному скрутили?..
– Не мешай, – отвечали ему, пьяно хохоча над козлиными прыжками юродивого.
Функционер этот опытным глазом оценил ситуацию и понял, что криком не возьмешь, а надо действовать сообразно с народным настроением.
– Братцы, – весело крикнул он, – что-то я не пойму… Носатый жид у вас до сих пор живой, девка не использована… Непорядок у вас, не по-русски это…
– Да это не жид, это грек, – благодушно и пьяно ответил кто-то, – а девка, она в дерьме, к ней не подступишься…
– Эх, – весело и в тон сказал русобородый, – где ж ваша русская смекалка, которая блоху подковать может?.. Девку пусть ее хахаль для вас вымоет, – и он остро и цепко блеснул в мою сторону осмысленным интеллигентным глазом, – а насчет жида давайте-ка сами у него спросим… Эй, ты, пархатый, жид ты или грек?
– Грек он, ваше благородие гражданин начальник, – сказал юродивый, – жид, он курочку любит, жид, он с Сарочкой гуляет…
– Заткнись, – прервал русобородый лепет старика, который был для него, антисемита-профессионала, бездарной графоманией и подделкой, – какое я тебе благородие?.. Мои предки были крестьяне, их на конюшне пороли. – И, обернувшись ко мне, крикнул: – Кому сказано, веди свою девку к колонке, отмывай ее… Видишь, сколько мужиков тебя одного ждут, – говорил он в распространившейся среди славянофилов-интеллигентов манере.
Я бросился на него молча, но он успел сильно ударить меня болотным охотничьим сапогом в живот… Говорят, матросы в старое время, чтоб не чувствовать порки, брали в рот куски свинца и сильно, до крови, закусывали их… Одна боль перекрывала другую… Ненависть так жгла, пекла и сверлила мой мозг и мое сердце, что она превысила боль от удара охотничьим сапогом в живот и не дала мне потерять сознание до того, как я вцепился русобородому в глаза. Я хотел схватить его за горло, но он умело и тренированно, по-бойцовски, опустил голову, однако я все-таки вцепился ему пусть не в горло, но в глаза. Мы оба повалились, и последнее, что я помню, – это наслаждение, с которым рвал русобородому глаза и лицо… Потом меня ударили сзади по затылку, и на этом окончился целый этап моей жизни… В сознание я пришел не скоро и не здесь, потому дальнейшее знаю приблизительно и с чужих слов…
Машу в той свалке не тронули. Сама же толпа ее и защитила, ибо что-то в ней явилось вдруг такое громкое, непохожее ни на крик, ни на плач, ни на смех, что тронуть ее не решались, а самым агрессивным и пьяным даже и не позволили. Юродивого старичка убили, чем-то он толпе в конце концов не потрафил, несмотря на то что долгое время удачно ее веселил. Впрочем, убили его, может быть, и впопыхах. Впопыхах же и по ошибке носатого старика-еврея не убили, а лишь побили крепко и бросили. Мне же повезло в том смысле, что пролежал я, истекая кровью, по-видимому, не более получаса. Вскоре прибывшие из областного центра соединения внутренних войск приступили и здесь к наведению порядка, к облавам и пресечениям зверств. В числе других жертв мятежа я был подобран и помещен в одну из местных больниц. Маша также помещена была в местную больницу, однако приехавшие за ней по телеграмме журналист и Рита Михайловна забрали ее и Колю и увезли их в Москву.
Конец третьей части
4.VIII.1971
Часть четвертая
МЕСТО СРЕДИ СЛУЖАЩИХ
Вкусная пища, поставленная перед человеком с завязанным ртом, все равно что пища, поставленная на могиле.
Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 30: 18Глава первая
