Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи
— Погоди, погоди, вот тебя раскрепостили, и что ты имеешь, — Антон грозно уставился на Ивана, — что, я тебя спрашиваю? Дырку от бублика! Его раскрепостили! Двое штанов надеваешь, чтобы голой задницей не светить, и это пару лет прошло, а дальше что, когда эти штаны сносишь?
— Допустим, двое надеваю по привычке, — оправдывался Иван, — в холодное время. Но суть не в том, сколько я штанов надеваю.
— А в том, заработаешь ли ты на них? — наседал Антон. — Теперь на такие штаны, как Рымашевский носит, надо полгода пахать, да и то не в нашем колхозе. При коммунистах я в санатории ездил, мои дети образование получили. Страна была. Помнишь, как мы с тобою на день колхозника пели? — И Антон запел: — Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!
Антон взял кусок:
— Ты не пел, ты горланил, аж эхо шло! А теперь, демократы, демократы. Покажи мне хоть одного демократа! Где он, тот, который народу последний рубль отдаст! Нет таких и не будет! Правильно тетя Танька говорит, надо было их всех в Беловежской пуще за одно место на дубах развесить. Гирляндой, от одного дуба к другому. Или я не прав, Никитич? Будь жив Андропов, он бы их. Раскрепостили.Теперь твои дети будут на Рымашевского батрачить!
— Не будут! — взвился Иван.
— Будут! Еще как будут! И внуки тоже!
— Ну, еще за чубы возьмитесь, — встряла в назревавшую перепалку обеспокоенная мать, — будете дома политикой заниматься, а у меня выпили, перекусили и спасибо за помощь!
Мужики поняли, что пора закругляться, не закусывая, допили остатки водки. Мы молча вышли во двор.
— Я одно знаю, Никитич, какой бы справедливый дележ ни произошел, а добра он никому не принесет, нутром чую. Я сам коммунистом был. Иван меня ганьбил на каждом углу, скажи Иван.
— Ганьбил, и сейчас ганьблю, и буду ганьбить, потому как пустобрехи, хапуги, и революцию вы делали зазря. Для кого делали? Для верхушки! Вот она жила припеваючи! Мой двоюродный брат самого секретаря райкома партии возил. Как начнет рассказывать, так мне слюной горло забивало. О тех, кто повыше этого секретаря, и говорить страшно. А ты, Антон, что имел? Мозоли на ладонях, ну, еще грамотками да путевками твою душу ублажали, чтобы не взбунтовалась. Цыганчуку вот орден отвалили, он его продал и правильно сделал. Сколько раз я тебе говорил: рыба гниет с головы!
На улице уже стемнело. По домам брызнули светом квадраты окон.
— Николай, включи свет во дворе, а то всю грязь выберут, — донеслось из кухни материнское предупреждение, — да проводи до калитки.
— Не волнуйся, дорогой Никитич, не волнуйся, механизаторы народ очень устойчивый. — Иван обнял Антона, и тот предложил: — Пошли сначала ко мне, а то Светка может приложить чем попадя.
— Не приложит, — заверил Иван, — давай споем!
— Давай, — и Антон басисто затянул: — Широка страна моя родная.
— Много в ней лесов, полей и рек, — подхватил своим тенорком Иван.
Как будто в насмешку над молчаливой, усталой, продрогшей, изнервничавшейся деревней песня поплыла вместе с ними, пока не застыла, не затопталась на месте, а затем и вовсе затихла у калитки Антонового подворья. Недалеко свое заунывное «гав-у-у» затянул чей-то голодный пес.
***
Ночью опять долго не мог уснуть. Слышал, как за перегородкой обеспокоенно ходила по своей комнатушке мать. Назавтра с утра пораньше отправился в почтовое отделение. Находилось оно в центре села в одном помещении с магазином, кафе и отделением сбербанка. Почтальоны, а это были пожилые женщины, почти всю жизнь развозившие на велосипедах по длинным улицам газеты, журналы, бандероли, сейчас, переговариваясь о новых ценах на товары, собирали в свои тощие сумки только что доставленную из райцентра корреспонденцию. Обслуживавшая нашу улицу полная, добродушная Ольга, когда-то в школьные годы прекрасная легкоатлетка, чья фотография до сих пор красовалась на школьном стенде, спросила:
— Каким ветром к нам задуло, Николай? Никак, на родину потянуло?
— Потянуло.
— Что-то в последнее время совсем матери редко пишешь. Ты нам скажи, неужели и в Ташкенте так плохо? Там же так тепло и все растет, только в землю ткни.
— Тепло, даже очень.
— Так и оставался бы, здесь мало радости.
— Ну, ты, Оля, и скажешь, — заперечили подруги, — как жить, если все кругом чужое. Ты, Николай, ее не слушай, перебирайся поближе к матери.
— Одна радость, что поближе, — Ольга хлопнула ладонью по сумке, — раньше плечо отрывала, а теперь никто ничего читать не желает. Все сплетни по телевизору слышат.
— Так уж и сплетни?
— А кто сейчас правду говорит, кругом только сплетни, — здесь женщины дружно встали на сторону Ольги и принялись так рьяно отстаивать свою правоту, что мне оставалось только поднять руки:
— Сдаюсь, сдаюсь.
— В армии, может, не так обманывают, или тоже всякого хватает?
Я улыбнулся и направился в кабинку для междугородных переговоров. На этот раз коллекционер отозвался сразу. Деловито осведомился об орденах, их номерах, кому и за что были выданы.
— Ордена мои.
— И «Ленина»?
— И «Ленина», а что?
— Хорошо. — Он деловито назвал расценки, спросил, когда мы можем встретиться. Узнав, что я не в Минске, помолчал, затем проговорил: — Когда надумаете приехать, сообщите заранее. — Тем самым дал понять, что человек он очень занятой.
Даже продав три ордена, — Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды, — я не набирал требуемой суммы. Предстояло идти на поклон к Рыма- шевскому. Только о нем подумал, как мы встретились у входа в магазин, — мать попросила купить хлеба, — он уже выходил из него, чему-то улыбаясь:
— Ну, подполковник, никак, решил отовариться? Хлебом? Так здесь хлеб вчерашний или позавчерашний, а у меня свежий, сегодняшний. Посмотрел, удивляюсь, как они еще выживают. Ползают вместе с заведующей по магазину, сонные мухи. Вон одна такая.
Высокая продавщица в белом застиранном халате старательно соскребывала со стены магазина какое-то объявление. Рядом стояли двое парней и комично притоптывали: «Олька, и кто же такое сотворил? Как там прописано?» — и один из них стал громко напевать:
— Коммунисты — говнюки,
Демократы — суки!
Обрубить им языки,
Повыдергвать руки!
Продавщица испуганно оглянулась, шикнула:
— Да тише ты, раскричался!
— Так ведь, Олька, по простоте душевной. Ты не бойся, отбоялись!
Рымашевский подмигнул:
— Слыхал? То-то и оно, как ни верти, а вокруг говно.
— Складно.
— Есть здесь один такой сочинитель, давай, говорит, поэму напишу. Ладно, садись, покажу тебе свои прилавки, заодно свежего возьмешь, и домой тебя подброшу. Крутиться надо, ребята, крутиться! — Он ловко запрыгнул в кабину. — Рынок, я тебе скажу, штука очень страшная и. — он выдержал поучительную паузу, — очень привлекательная. У меня две торговые точки в разных концах села. В какую поедем? Давай в ту, которая к твоему Залому поближе.
Вместительный черный джип, далеко не новый, взревев мотором, лихо понес нас по селу. В его магазинчике было не протолкнуться, и пришлось входить через тыловую дверь. Вежливая девчушка-продавщица извинилась, что не может уделить внимания:
— Адам Сергеевич, столько людей, вы уж сами здесь, без меня.
— Трудись, Наташка, трудись. Ты у меня молодцом! — И пояснил: — Дочка Степана Сытина, ты его должен знать, когда-то заведующим фермой был, он теперь у меня на подвозе. Толковая, все на лету схватывает. У меня товаров объем небольшой, но есть все или почти все, да и ручеек неиссякаемый. Нет сегодня, будет завтра.
В эти минуты Рымашевский чем-то напоминал мне Гульмана: тот же азарт в глазах, азарт игрока, уверенного в том, что не проиграет. Не проиграет никогда! Буханки, батоны на самом деле еще дышали печью, отдавали приятной теплотой, как вынутые расторопным узбеком из-под стеганого покрывала на базарном прилавке Чирчика лепешки.
На полдороге к Залому он вдруг неожиданно спросил:
— Слушай, подполковник, а тебе случайно деньги не нужны?
— С чего ты взял?
Он засмеялся:
— Меня в Польше познакомили с таким видом очень тонкой науки, как психология продавца. В ней много нюансов. Вот у вас, у военных, есть своя, военная психология, как вы ее там называете, психология победы, что ли?
— Что-то из американского.
— Неважно, но есть. Вот и у рыночников она тоже есть, без нее как баран у новых ворот: иди туда, не знаю куда. Вид у тебя, только не обижайся, пришибленный. Вывод: финансы поют романсы. Или я не прав?
— Прав, конечно, прав.
Он тут же выплеснул на меня:
— Тогда в чем дело? Сколько надо? Под проценты или под залог? Последнее лучше. Цену залога я определяю.
Услышав сумму, он понимающе зацокал:
— Не зашкаливает. Под два процента в месяц. Если под залог — на год, через год я залог реализую. Согласен? Что в залог? Орден? Какой? Ленина? — Рымашевский знал, что в Польше такой орден стоит раза в полтора дороже, а если поторговаться, то и все два, поэтому согласился не раздумывая. — Давай, приходи за деньгами. И помни, через год он мой! Не обижайся, но обменяемся расписками для подстраховки.
