Взхмахом кисти - Алана Инош
Они вышли из дома вдвоём. Художница несла под мышкой обёрнутую бумагой картину, ловя сердцем тонкое золотое сочувствие туч, острое и болезненное для глаз, высушенных от слёз ромом.
Аккуратный, европейского вида коттеджный посёлок, красные черепичные крыши, зелёные лужайки, чугунные заборы, чистенькая брусчатка улиц. Машина остановилась у дома с молодыми, пушистыми голубыми ёлочками на участке. Вдалеке в сизоватой дымке виднелся сосновый бор.
Такие интерьеры Художница видела только на картинках. Впрочем, отбрасывая внешнюю шелуху и ища главное, она отодвинула золотисто-бежевую и искрящуюся, похожую на нарядный торт завесу роскоши – так хирург отодвигает ткани, обнажая больное место. Источник боли был в душе у холеной, красивой дамы в нежно-сиреневом платье с цветочным рисунком. Ни её яркая помада, ни причёска из весёлой копны рыжеватых вьющихся локонов не могли обмануть Художницу своим показным лоском.
– Спасибо Вам, – начала женщина, устремив заблестевший надеждой взгляд на картину.
– Рано благодарить, – проронила Художница. – Сначала выслушайте, что я скажу. С Аришей я сегодня в интернете пообщалась… Своё решение она уже приняла.
С её плеча вспорхнул прозрачный розовый мотылёк. Откуда он взялся и зачем прилетел? Быть может, чтобы утереть своими крылышками слёзы матери, в сердце которой большим ножом входило осознание судьбы её ребёнка? У Художницы не было волшебных волос, как у Надин – мотыльки возникали откуда-то из складок её одежды, пили боль по каплям и умирали, усеивая пол слюдяными блёстками…
8. Розовые мотыльки
Тонкая, полупрозрачная рука с перламутровым маникюром лежала в руке Художницы. Розовые мотыльки порхали над круглой шапочкой прямых русых волос с серебристыми прядями, задевали печальные тенистые ресницы, кружились над клавиатурой ноутбука на одеяле, как подхваченные вихрем персиковые лепестки.
«Мама плачет, да? Странно, боли я не чувствую, – сказала Арина, подставляя мотыльку палец и разглядывая его крылышки цвета утренней зари. – Мне легко и спокойно…»
Её мыслеголос раздавался в голове Художницы тёплой летней трелью. Другого слова, кроме «ангельский», для его описания не подбиралось. Сладкий, как нектар, и свежий, как утренний ветер.
«Это Надин помогает, – ответила Художница, ничуть не удивлённая этой способностью сестрёнки. – Она здесь, с нами, хотя её не видно».
«Я чувствую, – улыбнулась Арина. – Кто-то очень светлый, тёплый, добрый… Ты понимаешь, что всё предопределено лишь до некоторой степени?»
«Не совсем», – призналась Художница.
В глазах Арины проступил янтарный свет. Тонкая улыбка едва касалась её губ, отчего в сердце Художницы билось какое-то слепоглухонемое чувство, необъяснимое, без названия… Призрак мысли, которую её разум пока вместить не мог, но был на пороге осознания.
«Ничего, скоро поймёшь. – В глазах Арины отражалась дверь в иной мир: шагни, открой – и всё изменится. – До перекрёстка осталось всего несколько шагов».
Что означали её загадочные слова? Художница не стала переспрашивать, просто позволила им лечь в сердце – точно так же, как мотылёк сел ей на ладонь. Она обвела вокруг себя взглядом. Симпатичная, уютная девчоночья комната – в светлых тонах, с одной полукруглой стеной, тремя окнами. Изголовье кровати было вмонтировано в невысокий шкаф с полками. Книги, диски, музыкальный центр, фотографии в рамках, мягкие игрушки, статуэтки ангелов и котят – всё это находилось рядом с кроватью и легко доставалось с неё. А в инвалидном кресле сидел большой плюшевый медведь.
Розовые мотыльки упивались болью и, медленно кружась, опускались на ковёр. Зато Художница не плакала.
«Позови маму с папой», – попросила Арина.
Пол гостиной был весь усыпан мёртвыми мотыльками, но множество живых ещё порхало вокруг застывшей в пышном белом кресле дамы. Они безбоязненно садились на её пальцы, шевеля крылышками, а она улыбалась. Константин Сергеевич открыл окна, чтобы выпустить их, но оттуда только залетали новые и новые мотыльки.
– Пойдёмте, Ариша вас зовёт, – сказала Художница.
В окружении порхающего розового облачка родители поднялись в комнату девушки. Мать присела на край постели, отец остался стоять.
– Я хочу съездить в гости к Оле, – объявила Арина, устремив на обоих ласковый взгляд.
Она почти ничего не весила: Художница легко вынула её из инвалидного кресла и носила по дорожкам сада на руках. Поднеся её к вишне, улыбнулась:
– Угощайся.
Отягощённые ягодами ветки сами клонились к рукам Арины, и она с восторгом рвала и ела вишенки, со счастливыми искорками в глазах стреляя косточками. Мать, стоя рядом, встрепенулась:
– Они же немытые!
Арина только с улыбкой покачала головой.
– Ох, мама…
Константин Сергеевич, заложив руки в карманы, делал вид, что изучает капусту. На солнце его голова сверкала, как шар для боулинга.
Малинник скрыл их от взглядов родителей. Арина рвала мягкие спелые ягодки губами, осторожно поднося ветки к своему лицу, а потом набрала полную пригоршню и взглядом попросила Художницу вынести её из колючих зарослей.
– Мам, попробуй! Малина такая чудесная! – И Арина протянула матери горсть ягод.
Та приняла их в свои холеные руки с алым маникюром. Розовые мотыльки отдыхали на широких полях её шляпы, перед тем как выпить убийственный глоток слёз и упасть на землю.
В доме был накрыт великолепный стол. Венчал его большой круглый пирог с малиной – седой от сахарной пудры, с целыми ягодками в блестящем сиропе, накрытыми решёточкой из тонких полосок теста. Прекрасная хозяйка, окутанная волнистым плащом волос, с приветливой улыбкой пригласила:
– Прошу всех к столу!
Её голову украшал живой венок из васильков и ромашек, росший из глубины шевелюры. То там, то сям из-под золотистых прядей возникали мотыльки и принимались кружиться над столом.
– Изумительно, – похвалила мать, попробовав пирог.
– Вы такая светлая и прекрасная, – просияла улыбкой Арина, обращаясь к Надин.
Та склонилась над ней и поцеловала в лоб, а потом поставила перед ней тарелочку с куском пирога.
Это было похоже на прекрасный, но грустный сон. Художница подобрала капельку малинового сиропа с края тарелки и предложила мотыльку, в то время как другие крылатые создания облепили ложку с кусочком пирога в руке Арины. Мать попыталась отгонять лишних лакомок, но девушка сказала:
– Не надо, мам. Пусть кушают. Благодаря им я дышу свободно.
Надувная лодка уже ждала у берега озера. Арину усадили на корме прямо на дно, обложив подушками и свёрнутыми одеялами, ноги прикрыли шерстяным пледом и брезентом. В руки ей Надин дала тарелку с добавкой – ещё одним куском пирога, очень понравившегося девушке. Мать с тревогой наблюдала за отправкой, придерживая шляпу под порывами озорного ветра, а отец, отмахнувшись от толкущихся у его лица розовых мотыльков, вдруг решил нарвать букет луговых цветов. Грести Художница толком не умела, и на вёсла сел водитель Константина Сергеевича – Вова.
Щурясь от солнечного блеска воды, Арина отламывала ложечкой пирог и подолгу, с наслаждением держала каждый кусочек во рту. Иногда она угощала Художницу, поднося ложку к её губам. Над тёплым и мягким гнездом из подушек и одеял виднелись только плечи Арины и её голова в белой панамке. И ещё тонкие, как стебельки цветов, руки.
Они разговаривали без слов, обмениваясь огромными, длинными и содержательными посланиями – бликами на воде, колыханием камыша, ветром. Писали друг другу письма крыльями птиц в небе, чертили на облаках маршруты совместных походов. Один день вмещал в себя все упущенные годы, спрессовывая их до минут и наполняя ими душу. Сняв бейсболку, Художница подставляла голову под ладошку сестры, которая со смехом гладила её ёжик.
Всё хорошее рано или поздно кончается. Когда лодка причалила, Арина выглядела немного усталой и поникшей; на встревоженный взгляд Художницы она ответила рассеянной улыбкой и обвила слабыми, тёплыми руками её плечи, когда та выносила её на берег. Мать, нюхавшая полевой букет, сразу заметила непорядок, захлопотала, стала совать ей градусник под мышку, измерять давление и пульс, давать таблетки: с собой в сумке у неё была целая аптека.
– Мам, да всё нормально, – морщилась Арина. – Просто очень насыщенный впечатлениями день. Вот и устала чуть-чуть…
У Надин был с собой термос с чаем – или, судя по целебно-терпкому, летнему аромату, неким удивительным травяным сбором, а также корзинка с черносмородиновым печеньем. В один момент на траве раскинулась белая скатерть (у Художницы сразу возникли ассоциации с самобранкой), и все, включая водителя Вову, были приглашены на чай. После нескольких глотков Арина заметно повеселела. Ей не хотелось уезжать, и она стала упрашивать родителей оставить её ночевать.
– Нет, нет, это невозможно, – заупрямилась мать. – А если ты плохо себя почувствуешь – так, что придётся вызывать скорую? Дома у тебя хотя бы медсестра, а здесь…
