Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том I
Вот что рассказывают по этому поводу о бенедиктинце отце Жаке Мартене{28}: господин Деланд{29}, автор Критической истории философии, раскритиковал как-то его произведения; отец Мартен, не выносивший критики, разразился бранью по отношению к г-ну Деланду, а так как последний отличался очень мягким, снисходительным и в то же время честным и прямым характером, — одна его знакомая решила попытаться заставить отца Мартена переменить свое мнение о человеке, к которому он относился с такой враждебностью. Под именем Д’Оливье г-н Деланд несколько раз обедал в обществе отца Мартена и однажды, когда он завел разговор о г-не Деланде, отец Мартен воскликнул: Вы человек большого ума, больших знаний и обладаете редкой правильностью суждений; что же касается Деланда, то это самое невежественное и жалкое существо. Произошла забавнейшая сцена, и я не сомневаюсь, что она не раз еще повторится среди писателей, относящихся друг к другу с крайней враждебностью из-за каких-нибудь мелких уколов самолюбия.
Однажды Эли-Катрину Фрерону{30}, которого Франсуа-Мари Аруэ-Вольтер в лицо не знал, предложили отправиться в Ферне и под вымышленным именем познакомиться с великим поэтом. Но Фрерон не решился так подшутить над автором Шотландки.
Вольтер, боясь сарказмов Пирона{31}, всячески избегал встреч с ним; пока он жил в Париже, это ему неизменно удавалось, и встреча, которую ждали и подготовляли многие шутники, так и не состоялась.
Здесь неприязнь не носит того страстного характера, каким она отличается в маленьких городах, потому что в Париже можно избегать своих врагов и соперников, а не видя их, легко о них забываешь.
Злоба здесь так же скоро проходит, как и любовь, и всем вообще страстям — как хорошим, так и дурным — не хватает той глубины, которая делает их или возвышенными, или ужасными.
23. Печные трубы
Пользование огнем, — говорит г-н Бюффон, — очень способствует образованию искусственной температуры, наблюдаемой повсюду, где живет большое количество людей. В Париже в сильные холода градусники в предместье Сент-Оноре показывают на два-три градуса больше, чем в предместье Сен-Марсо, потому что северный ветер смягчается, проносясь над многочисленными трубами.
Потребление дров приняло в Париже ужасающие размеры и угрожает, как говорят, в недалеком будущем дровяным голодом. Тот, кто придумал сплавлять дрова по рекам, заслуживает того, чтобы ему поставили в ратуше памятник; но городские головы предпочитают выставлять там свои собственные изображения — в париках, в жестких, натянутых, коленопреклоненных позах. А между тем, не будь этого удачного изобретения, население столицы никогда не достигло бы такой численности.
Сплавные дрова, сложенные в колоссальные поленницы с целые дома вышиной[5], исчезают в течение каких-нибудь трех месяцев. Перед вами многочисленные пирамиды таких дров — квадратные и треугольные; сначала они заслоняют вид на окрестности, но постепенно их вымерят, унесут, распилят, сожгут, и скоро останется только место, где они лежали.
В прежние времена вся домашняя прислуга грелась возле общего очага; в наши дни у горничной своя печка, у воспитателя — своя, у дворецкого — своя и т. д.[6].
Даже тот, кто придает особое значение вежливости, теперь не стесняется в присутствии дам греть себе руки и спину, став перед камином и заслоняя собой, таким образом, огонь и тепло от всех присутствующих. В этой замашке есть нечто оскорбительное.
24. Обоснованные опасения
Когда подумаешь, что в Париже живет около миллиона человек, скученных в одном пункте, и что этот пункт не представляет собой приморского порта, то, действительно, можно испугаться за дальнейшее существование его населения. Когда же к этому присоединится еще мысль о том, что так называемую торговлю (которая по существу есть не что иное, как ограниченный данной местностью беспрерывный ажиотаж) со всех сторон стесняют, сжимают, обуздывают, то чувство страха еще более усиливается. Тогда существование этого великолепного города кажется крайне непрочным, так как несколько причин, независимых одна от другой и не нуждающихся в объединении, могут вызвать в нем голод, не говоря уже о разных других политических бедах, которым может подвергнуться Париж.
Нет сомнений в том, что отныне парижанин будет получать хлеб, только пока булочникам будет разрешено иметь муку, и что существование города будет зависеть от владельца вод Сены и Марны{32}.
Как найти средства помочь множеству нуждающихся, единственным залогом существования которых является развращающая роскошь великих мира сего? Каким образом сохранить жизнь этой массе людей, которые стали бы громко жаловаться на голод, едва только прекратились бы некоторые существующие сейчас злоупотребления? Всепожирающая роскошь, губя человеческий род, временно удерживает на краю могилы тех, кого она постепенно истребляет; они умирают не сразу, а мало-по-малу.
В столице можно увидеть людей, которые тратят всю жизнь на изделие детских игрушек; целые армии ремесленников заняты изготовлением лаков, позолоты, всевозможных мелочей женского туалета; сто тысяч рук занимаются денно и нощно приготовлением конфект и разных сластей, а пятьдесят тысяч других с гребнем в руках ждут пробуждения праздных людей, которые прозябают, думая, что живут, и, чтобы чем-нибудь преодолеть овладевающую ими скуку, переодеваются по два раза в день.
25. Политическое лицо истинных парижан
Париж всегда проявлял полнейшее равнодушие к политическим вопросам. Он предоставлял своим королям делать все, что им только заблагорассудится, и одним лишь студентам случалось иногда поднять здесь бунт, так как студенты никогда не пользовались полной свободой, но и не были вполне порабощены. Парижане отстраняют от себя ружья водевилями{33}; сковывают королевскую власть остротами и эпиграммами, а своего монарха то наказывают молчанием, то приветствуют и тем самым отпускают ему грехи. Когда они им недовольны, — они не кричат: Да здравствует король!, а когда довольны, наоборот — награждают его радостными возгласами. В этом отношении рынок обладает непогрешимым чутьем. Рынок создает репутацию монархам, и философ, все взвесив и обдумав, к удивлению своему убеждается, что рынок прав.
Парижане, повидимому, инстинктом догадались, что малость свободы не стоит того, чтобы добиваться ее путем долгих размышлений и усилий. Парижанин быстро забывает вчерашние несчастья; он не запоминает своих страданий; у него достаточно веры в самого себя, чтобы не опасаться чрезмерного деспотизма. Он проявил много силы воли, много терпения и смелости во время последней борьбы трона с законом{34}; осажденные города иногда проявляли значительно меньше храбрости и упорства.
В общем парижанин мягок, честен, вежлив, податлив, но не нужно принимать его легкомыслие за слабость; он добровольно поддается обману, но только до известного предела, и мне кажется, что я достаточно хорошо его знаю, чтобы утверждать, что, если вывести его из себя, то сломить его настойчивость уже не удастся; вспомним Лигу и Фронду. До тех же пор, пока его страдания будут терпимы, он будет мстить только куплетами и острыми словечками; он будет молчать в общественных местах, но возьмет свое в разговорах у себя дома, где ему обеспечена тайна.
Париж живет в полном неведении исторических событий, достойных глубокого размышления. Город забыл, что в пятнадцатом столетии в нем хозяйничали англичане{35}; что в нашем веке Мальборо{36}, прорвавшись сквозь линию войск Виллара{37} (под Бушеном), проложил себе дорогу к столице и что только случайно счастливый исход одного сражения сохранил столицу в неприкосновенности. Париж имеет такое же смутное представление о Лондоне, как и о Пекине.
26. Совершенные зеваки
Откуда взялось прозвище зеваки, которым награждают парижан? Получили ли они его за то, что тузили в спину норманнов{38}? Перешло ли оно к ним от старинного названия городских ворот Baudaye или Badaye? Или, наконец, дано им за веселый нрав? Какова бы ни была этимология этого слова, им желают, очевидно, сказать, что парижанин, не покидающий своего домашнего очага, смотрит на мир через маленькую щелку, что он восхищается всем чужеземным и что в его восхищении есть доля глупости и нелепости.
Желая посмеяться над невежественностью и беззаботностью некоторых парижан, которые выезжают из дома только в младенчестве, отправляясь не надолго в деревню к кормилице, которые не осмеливаются покинуть привычного им вида на Пон-Нёф и на Самаритен{39} и считают соседние страны за самые далекие, один писатель лет двадцать тому назад написал маленькую брошюрку, озаглавленную: Путешествие морем из Парижа в Сен-Клу и возвращение сухопутным путем из Сен-Клу в Париж{40}. Привожу из нее маленькую выдержку:
