Пелам Вудхаус - Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник)
– Конечно. Она мне очень нужна, – он наморщил лоб. – Начнем, я думаю, с закуски, – он облизнулся. – Потом – бульону, потом – свежей рыбки и, естественно, бифштекс с жареной картошкой. К нему – салат. Сыр, естественно, кофе, ликер, сигара. Да, можешь не сомневаться, без пищи я не останусь. Ах ты, забыл! Вина бутылочку, чтобы все это обмыть. Сухого, хорошего. Так-так-так… – он похлопал себя по животу. – Видишь живот? Через четверть часа он очень удивится.
Фредди говорил мне, что он рассердился, и я его понимаю. Кто не рассердится в такой ситуации? С полминуты он хотел кинуться на типа, вырвать банкноту и заменить ее пятьюдесятью франками, но добрый старый дух noblesse oblige его удержал. Да, он беден, да, он отвергнут, да, предстоит беседа с дядей, во время которой тот может откусить ему часть ноги, зато он поступил благородно. Он не оставил в беде друга, который им восхищался.
Тот что-то говорил, сперва – о бифштексе, у которого один недостаток – его мало. Лучше все-таки заказать пару отбивных. Потом он перешел к новой теме:
– Повезло мне, что я тебя встретил, Постлвейт!
– Что-что? Какой Постлвейт?
Тип удивился:
– То есть как это «какой»?
– Ну, кто он? Почему ты о нем вспомнил?
– Это же твоя фамилия!
– Моя фамилия Виджен.
– Виджен?
– Да.
– А не Постлвейт?
– Ни в коем случае.
Тип засмеялся:
– Ха-ха! Узнаю твое остроумие.
– При чем тут «мое»? Я – не – Постлвейт. В жизни им не был!
– То есть как? Я же тобой восхищался в старом добром Бинглтоне.
– Где?
– В Бинглтоне.
– Я там не был.
– Ты же носишь наш галстук.
Фредди покачнулся:
– Эта мерзость – ваш галстук? Я его у дяди стащил.
Тип опять засмеялся:
– Ну дела! Ты вылитый Постлвейт, и галстук у тебя наш. Как тут не обознаться? Да-а… Ничего, все к лучшему. Э? Пока! – и он побыстрей свернул за угол.
Фредди смотрел ему вслед, подсчитывая убытки и прибыль. Друзиллу, или как ее, он утратил. Дядю – рассердил. Десятку – отдал. А главное, никто ему не поклонялся. Прибыль же – пятьдесят франков.
В каннском казино можно купить за эти деньги пять мартини. Фредди их купил.
Потом, утерев губы салфеткой, вышел из бара прямо в печальный закат.
© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.
Дядя Фред посещает свои угодья
Чтобы попить после ленча кофе в тишине и в мире, один Трутень повел приятеля в клуб, а там – в ту комнату, где можно курить, но реже бывают люди. В другой, побольше, пояснил он, беседы поражают блеском, но не так спокойны.
Гость его понял.
– Молодость!
– Она самая.
– Жеребята на лугу.
– Они.
– Но не все.
– Pardon?
Гость указал Трутню на молодого человека, только что появившегося в дверях. Глаза у него сверкали, изо рта торчал пустой мундштук; словом, если у него была душа, на ней лежала какая-то тяжесть. Когда наш первый Трутень его окликнул и пригласил подойти, он покачал головой, а там – исчез, словно грек, которого преследуют мойры.
– Ах, Мартышка, Мартышка!.. – вздохнул Трутень.
– Мартышка?
– Да. Твистлтон. Страдает из-за дяди.
– Неужели умер?
– Куда там! Приезжает в Лондон.
– И он страдает?
– А как же! После всего, что было…
– Что же было?
– Ах!..
– Так что же было?
– Не спрашивайте!
– А я спрошу.
– Тогда я отвечу.
– Старый добрый Мартышка, – сказал Трутень, – часто говорил со мной о своем дяде, и если в глазах у него не стояли слезы, я просто не знаю, где им стоять. Граф Икенхемский живет круглый год в деревне, но иногда ему удается сбежать в Лондон. Там он направляется в Олбени, к племяннику, и подвергает его невыносимым пыткам. Дядя этот, переваливший на седьмой десяток, обретает в столице свой настоящий возраст (22 года). Не знаю, встречалось ли вам слово «эксцессы», но именно оно приходит в голову. Все это было бы не так страшно, если бы он ограничивался клубом – мы не ханжи, и, если не разбить рояль, делайте что хотите, никто не шевельнется. Но он тащит Мартышку на улицу и разворачивается вовсю при совершенно чужих людях.
Теперь вы поймете, почему племянник посмотрел на него как на порцию динамита, когда, набитый его обедом, окутанный дымом его сигары, сытый граф бодро и весело сказал:
– Ну что ж, пора заняться чем-нибудь приятным и полезным.
– Каким? – проблеял Мартышка, бледнея под загаром.
– Приятным и полезным, – со вкусом повторил дядя. – Положись на меня, не подведу.
Денежные дела не позволяют Мартышке применить особую твердость, но тут и он ответил решительно:
– Только не на собачьи бега!
– Ну что ты!
– Надеюсь, ты не забыл, что там случилось?
– Как это забудешь?! Хотя судья поумнее ограничился бы внушением.
– Я ни за что на свете…
– Конечно, конечно. Мы поедем в родовое гнездо.
– Разве оно не в Икенхеме?
– Их много. Предки жили и поближе, в Митчинг-хилле.
– Под Лондоном?
– Теперь там пригород. Луга, где я играл ребенком, проданы и застроены. Но прежде то была деревня твоего двоюродного деда. Он носил бакенбарды, а душа у него была такая, что ты со своей чистотой просто бы не поверил. Мне давно хочется посмотреть, что там творится. Наверное, черт знает что. Значит, едем.
Мартышка повеселел – в конце концов, даже такой дядя не очень опасен в пригороде. Масштаб не тот.
– С удовольствием, – сказал он.
– Тогда бери шляпу, подгузник – и в путь, – сказал граф. – Наверное, туда ходит автобус.Мартышка не ждал особых красот от Митчинг-хилла, не ждал – и не дождался. Когда выйдешь из автобуса, рассказывал он, видишь ровные ряды обшарпанных и одинаковых домиков. Однако он не роптал. Стояла ранняя весна, которая так часто обращается в позднюю зиму, а он не взял ни пальто, ни зонтика, но все равно испытывал тихую, трезвую радость. Время шло, дядя еще ничего не выкинул. Тогда, на собачьих бегах, он уложился в десять минут.
Мартышке казалось, что удастся обойтись без эксцессов до вечера, а там – поужинать и уснуть. Лорд Икенхем подчеркнул, что жена его, а для Мартышки – тетя, освежует их тупым ножом, если они не вернутся к часу, так что все могло пройти без особых потрясений. Примечательно, что, думая об этом, Мартышка улыбался, – больше ему улыбаться не пришлось.
Надо заметить, что пятый граф поминутно притормаживал, словно собака на охоте, и говорил, что именно здесь он пустил стрелу сапожнику в зад, а тут его тошнило после первой сигары. Наконец, он остановился перед коттеджем, который по каким-то причинам назывался «Кедры».
– На этом самом месте, – умиленно вздохнул он, – пятьдесят лет назад, тридцать первого июля… А, черт!
Последние слова были вызваны тем, что наконец хлынул дождь, густой, как душ. Дядя и племянник прыгнули на крыльцо и встали под навес, откуда и переглядывались с серым попугаем.
Висел попугай в клетке, она стояла на окне, но важно не это; важно то, что дождь ухитрялся брызгать сбоку. Когда Мартышка поднял воротник и вжался в дверь, она отворилась. Поскольку на пороге стояла служанка, он вывел, что дядя нажал на звонок. Заметим, что она была в макинтоше. Лорд Икенхем смущенно улыбнулся.
– Добрый день, – сказал он.
Она с этим согласилась.
– Это «Кедры», если не ошибаюсь?
Она согласилась и с этим.
– Хозяева дома?
Тут она сказала: «Нет».
– А? Ничего, ничего, – утешил ее лорд Икенхем. – Я пришел, чтобы подстричь коготки попугаю. Мой ассистент, мистер Уолкиншоу. Дает наркоз, – и он указал для ясности на Мартышку.
– Из ветеринарной лечебницы?
– Вы угадали.
– А мне никто не сказал.
– Скрывают? – посочувствовал граф. – Нехорошо, нехорошо.
С этими словами он направился в гостиную. Мартышка шел за ним, служанка – за Мартышкой.
– Что ж, – сказала она, – я пойду. У меня выходной.
– Идите, идите, – сердечно откликнулся граф, – мы все приберем.
Когда она удалилась, он зажег газовый камин и пододвинул к нему кресло.
– Ну вот, мой друг, – сказал он, – немного такта, немного выдумки – и мы в тепле и холе. Со мной не пропадешь.
– Нельзя же тут сидеть! – сказал Мартышка.
Лорд Икенхем удивился:
– Нельзя? Ты считаешь, лучше идти под дождь? Все гораздо сложнее. Утром, еще дома, мы с твоей тетей поспорили. Она полагала, что погода обманчива, и пыталась всучить мне шарф. Победил, конечно, я. Теперь представь себе, что будет, если я простужусь. В следующий раз мне дадут набрюшник и респиратор. Нет! Я останусь здесь, у камина. Не знал, что газ так согревает. Я даже вспотел.
Вспотел и Мартышка. Он изучал право и, хотя изучил не все, полагал, что врываться в чужие дома преступно и подсудно. Кроме юридической стороны, была и нравственная: он отличался особой щепетильностью, пекся о приличиях (т. наз. «comme il faut»), а потому – потел, кусая губы.
– А вдруг хозяин вернется? – спросил он. Только он это произнес, в дверь позвонили.
– Вот видишь!
– Не говори так, дорогой, – упрекнул его граф. – Эти слова любит твоя тетя. Зачем волноваться? Ну, кто-то зашел. У хозяина есть ключ. Выгляни в окно, кто там.
