Неизвестно - Дневники
Был в театре “Красной Армии”, говорили о переделке “Пархоменко”. Новую пьесу, видимо, ставить не будут. Ну что ж, отдам в “Малый”. В квартире мечется Тардова. Положение ее, действительно, ужасное. Выехать из Москвы почти нельзя. Звонит по всем знакомым. Мне звонят только из учреждений, а Тамаре вообще никто не звонит — так все поглощены собой. Вижу, что всем крайне хочется первой победы. Гипноз немецкой непобедимости и стремительности — действует. Но противоядие ему — штука трудная.
Вечером был в театре, у Судакова7. Синие лампы. На скамейках, против швейцара, сидят какие-то девушки и слушают радио, звук которого несется из какой-то белой тарелки. Лица довольно бесстрастные. Судакова нет. Так как я проснулся в три утра и с тех пор не спал, то я задремал у стола. Вошел шумный Судаков, и мы поговорили не более 15—20 минут. Зашел я после домой. Пришел Шмидт. Сначала рассказал, как ругался с заведующим об отпуске, затем, что во время “бомбежки”, утром, не пошел в бомбоубежище, а затем советовался, кому писать, чтобы пойти добровольцем. Договорились на [нрзб.]. Уснул рано.
На улицах появились узенькие, белые полоски: это плакаты. Ходят женщины с синими носилками, зелеными одеялами и санитарными сумками. Много людей с противогазами на широкой ленте. Барышни даже щеголяют этим. На Рождественке, из церкви, выбрасывают архив'. Ветер разносит эти тщательно приготовленные бумаги! Вот — война. Так нужно, пожалуй, и начинать фильм.
Когда пишешь, от привычки что ли, на душе спокойнее. А как лягу,— так заноет-заноет сердце и все думаешь о детях. Куда их девать? Где их сберечь от бомб,— и вообще? Сам я решительно на все готов. Видимо, для меня пришел такой возраст,— когда уже о себе не думаешь. В этом смысле я был раньше трусливее. Думаю, не оттого, что характер мой стал тверже, а просто явление биологическое.
25/VI.
Проснулся в пять утра и ждал сводки. Она составлена психологически — сообщают, сколько сбито у нас самолетов и пр., вплоть
78
до того, что бои ведутся за Гродно и Каунас: дескать, не обольщайтесь,— борьба будет тяжела, длинна и жестока. Все согласны на тяжелую и жестокую борьбу,— но всем хочется, чтоб она была длинная, т.е. в смысле того, чтобы нас не победили скоро, а нашей победы, если понадобится, мы будем ждать сколько угодно.
Никуда не выходил. Думал о пьесе “Два генерала”. Все конфликты выпали сами собой. Все прочистилось. “Пархоменко” несколько труднее, т.к. вещь уже шла и герой из истории и им трудно оперировать.
Позвонил Соловейчик из “Красной звезды”8, попросил статью, а затем сказал: “Вас не забрали еще?” — Я сказал, что нет. Тогда он сказал: “Может быть, разрешите вас взять?” Я сказал, что с удовольствием. В 12 часов 45 минут 25-го июня я стал военным, причем корреспондентом “Красной звезды”. Сейчас сажусь писать им статью — отклик на события.
27/VI.
Утро. Радио. 6 часов. Дождь, серо. Сведения тусклые и довольно неприятные — о Турции. Спал плохо, хотя вечером Тардова сообщила очень утешительные сведения о нашей Армии. Смеялись, когда она рассказывала, как пробивалась, подъехав вплотную на такси к дверям коменданта города. Был у Надежды Алексеевны. Всюду шьют мешки, делают газоубежища. Появились на заборах цветные плакаты: Никто не срывает. Вечером — Войтин-ская8а звонит, говорит, что я для “Известий” — мобилизован. А я говорю: “"Красная звезда" как же?” Она растерялась. Очень странная мобилизация в два места. В промежутке между работой стараюсь не думать, занимаюсь всяческой ерундой — читаю халтурную беллетристику, письма,— а сидел в уборной,— Розанов-ские9 какие-то,— и загадал: “Вот достану листочек из сумки, там лежали журналы, и по первой странице загадаю что со мной будет в результате теперешней войны”. [Вырезка из газеты]. “За целой вереницей венков — два оркестра, игравшие поочередно без перерыва, до самого кладбища. За ними, перед колесницей, запряженной в три пары лошадей, покрытых белыми попонами,— духовенство в белых ризах. За прахом покойного шли его родные и близкие, а затем, в организованном порядке, представители от разных учреждений, от каждого театра в отдельности, от Консерватории, от всевозможных обществ и учебных заведений и др.
79
У Александро-Невской лавры, где направо от ворот, недалеко от ограды, была приготовлена могила для покойного ком....” Странное — любовница смешного. Одно только не получится — оркестра, белых роз, организаций... будет проще. Даже, наверное, никто и знать не будет, где похоронен сей популярный сочинитель.
Переделываю “Пархоменко”.
8 июль. Москва.
Телеграмма от Тамары: “Доехали благополучно до Арзамаса”10. Утром ходил к рабочему “Серп и Молота” Объедкову, беседовал и тотчас же написал статью11. Приходили днем Шкловский и Федин. Шкловский ужасно уныл и смотрит жалобными глазами и даже надел черные, в оправе, очки. Федин удивительно бодр и жизнерадостный, и очень удивился, что у меня нет аппетита, и горевал, что в лавках исчезает съестное. Вечером приходил Лазарь Шмидт. Он в Народном ополчении и, как всегда, жалуется на плохую организацию. Организация, наверное, путаная, но у него всегда и все организации плохи. Вся Москва, по-моему, помимо работы занята тем, что вывозит детей. Пожалуй, это самое убедительное доказательство будущей победы — гениальные муравьи всегда, первым долгом уносят личинки.— Закрасили голубым звезды Кремля, из Василия Блаженного в подвалы уносят иконы.— Марию Потаповну и ее мужа, вместе с Институтом12, отправляют в Томск; Ник[олай] Владимирович]13 не подает ни слуху ни духу, неужели живет на даче? Старушка ужасно мается за детей,— а чем ей поможешь? — Маруся и Дуня14 вместе с Дементьевым хотят уехать в Каширу, и получится так, что в квартире останусь я один.
9/VII
В Союзе. Все говорят о детях; пришли два писателя — хлопочут об огнетушителях для своих библиотек. Досидел до двух, а затем с Лебедевым-Кумачом15, Кирпотиным16 и Барто17 поехали в Моссовет к лысому Майорову, хлопотать об отправке детей. Встретил там Бадигина, Героя Советского Союза, он уезжает на фронт, на Балтику. Стоял он в широком коричневом костюме, ждал Майорова и нервно грыз спичку. Барто хлопотала о себе,— ей очень хочется в Свердловск, т.к. Казань ей кажется слишком близко. Получили направление на Казань, но ехать завтра, и не
80
знаю, успеют ли отправить детей. Пришел домой, получил повестку — в Военный комиссариат. Сразу же пошел. Народу много. Я сказал, что уже мобилизован в “Известия”, и тогда меня отпустили оформиться. Там же, у ворот, встретил Катаева, рассказал ему в чем дело и он решил идти завтра. Есть известие, что наши дети уже уехали из Казани, на пароходе, дальше — в Дом отдыха. Говорят там чудесно. Вечером сидели у Катаева и Гусева18 и беседовали.
10/VII.
С утра позвонила А[нна] Щавловна]19 — приехала ко мне. Оказывается, дачные поезда до ст. Голицыне не ходят. Манечку20 привезти, выходит, в город нельзя. А завтра уже уходит эшелон. Тогда решили ее отправить к Марусе в деревню, за Каширу. Но не знаю, как выйдет — найду ли шофера и достану ли бензину. Отчего тоска и раздражение ужасное. Зачем не отправили с прошлым эшелоном? Они телеграфируют из Казани, что едут великолепно. Заседали в Союзе, как всегда бессмысленно. Фадеев сказал, что сделать ничего не может, т.к. Союз бессильная организация и ее никто не слушает. Затем пошел в “Известия” — нужно же мне определиться: военный ли я или штатский? А там ничего не знают, и будут, видите ли, звонить в ПУР21. Тогда оттуда пошел в Радио и подписал трудовое соглашение о работе. Вернулся домой, вспомнил о Манечке и затосковал. Анна Павловна — слабый человек и мечется из угла в угол; и сделать ничего не может,— да и я не лучше. В общем — день 19-й войны,— день тяжкий.— Приехал Луков, придет вечером и вряд ли расскажет что веселое. В “Известиях” встретил Якуба Коласа22. Он рассказывал как выбирался из горящего Минска с женой и детьми; остановился среди машин, все его приветствовали и сказали, что не покинут, а когда он проснулся — вокруг никого не было, он остался один. Это мой с ним первый разговор после Конгресса писателей в Париже, в 1935 году23,— как раз вот такое же жаркое лето. А жара, пятый день наверное, стоит удушающая. Сестра Маруси приехала в Переделкино, с маленьким сынишкой, и поведут из Переделкина корову, к себе домой. Пускай! Вообще все уходит, рассыпается — и остаешься один-одинешенек. Позвонил Борис Ливанов, он тоже одинешенек, ну решили встретиться пока что. Очень поздно пришел Луков, заметно похудевший; рассказал, как добрался в автобусе
81
до Москвы, как его, приняв за шпиона, арестовали и как пытались вскрыть в коробках негативы, ради которых он и поехал на автобусе.
