Фредерик Бегбедер - Уна & Сэлинджер
Когда выдается свободная минутка, я записываю свои мысли на этой небесно-голубой бумаге для писем. Прости, если мое письмо бессвязно, оно следует за нитью моей мысли, которой нет (в смысле нити). Тебе надо всего лишь иногда откладывать эту тарабарщину и ходить в гостиную за стаканчиком мартини с водкой. Не хочу тебя обременять, но знай, что разлука сделала тебя полубогиней, занимающей мой ум подобно китайской головоломке. Я отчаянно скучаю, когда не вспоминаю твою улыбку Безбашенной Ирландки. Учиться убивать немцев – дело долгое и нудное, а между тем, поверь мне, я вовсе не спешу за него браться! Но наше безделье мучительно, здесь нечем заняться, кроме как перебирать свои отрадные воспоминания, травить фривольные байки, картинки-которым-печально-улыбаешься-вечером-когда-остальные-парни-ублажают-себя-под-липкими-простынями… Ребята рассказывают о своих подружках, а я молчу. Не знаю, есть ли у меня подружка. Скажи, есть у меня любимая? Ну вот, готово дело, я опять за свое, какой же я тупой, тупой, ТУПОЙ! Ты послала мне поцелуй губной помадой на белом листке, а я пролил на него кофе. Я все равно его храню. Мне кажется, будто твои губы выпили эту мерзкую бурду! Извини за эту ПАТОКУ, но мне было приятно разделить с тобой мое гадкое пойло. Как прошла пьеса, написанная не твоим отцом? Я уверен, что ему не понравится «Приятель Джои»: слишком простой сюжет. Бедняга Джои мечется между богатой и бедной. Разумеется, он выберет бедную, а надо-то было оставить при себе обеих! Позлить отца – вот какого результата ты наверняка добивалась. Он называет тебя недостойной дочерью, а ведь ты его достойна более чем, у тебя тот же нрав, что у него, – строптивый, упрямый, вольнолюбивый и несносный. А ему следовало бы догадаться: то, что его злит в тебе, – это он сам.
Как поживает Трио с Парк-авеню? Все так же блистают в Голливуде мисс Кэрол Маркус и Глория Вандербильт? Но что я говорю? Это ведь ты дебютантка of the last year![69] Боже мой! Если я скажу это моим товарищам из 12-го пехотного полка, они меня растерзают. Только что заходил полковник: его нетрудно узнать по тому, как прямо он держится, заложив руки за спину, и молчит для пущей важности. Орать – на это есть сержант, а он, полковник, наводит страх одним своим молчанием. Эта система зовется армией. Она существует так давно, что никому и в голову не приходит ее изменить: высший чин ходит большими шагами, чтобы припугнуть чина пониже, тот непрестанно орет, чтобы припугнуть чина еще ниже, а тот дрожит мелкой дрожью, поднимая свой рюкзак, сброшенный в грязь чином повыше, и плачет по ночам, потому что он далеко от родного дома и не знает, когда снова увидит свою ферму в Кентукки или в Алабаме… Черт побери, странно все это, как подумаешь, Уна. Надо шагать в ногу, не знаю, представляешь ли ты меня в строю, но это в высшей степени комичное зрелище. «Left, left, left, right, left», и мы поем национальный гимн или дурацкие военные песни, а на ногах у нас волдыри, и знаешь, что я пою мысленно? «When they begin the beguin»,[70] о, я понимаю, как это будет выглядеть на бумаге: опять ПАТОКА. «When they begin the beguin, it brings back the sound of music…»,[71] и я шагаю в строю, вспоминая День святого Патрика и нашу буйную ирландскую вечеринку в «Сторке», когда мы кружились в парах «Джеймсона». Ах, если бы только американской армии пришло в голову заказывать строевые песни Коулу Портеру… Малышка Уна, ты спасаешь мне жизнь по нескольку раз на дню и не имеешь об этом НИ МАЛЕЙШЕГО ПОНЯТИЯ.
Твой герой US Army целует тебя в щечку, в правый глазик, в левое ушко и ниже, в шейку, горячо и бессильно.
Джерри
P. S. Мою пишущую машинку я отправил ко всем чертям.
* * *
8 мая 1942 года
Dear Уна,
меня перевели в Форт-Монмаут, опять же в Нью-Джерси, на десятинедельную стажировку в войсках связи. Не спрашивай, что это: понятия не имею. Полагаю, что солдаты, которые стреляют на передовой, должны передавать информацию тем, кто окопался в тылу. Меня научат орать в микрофон радиопередатчика, тянуть телефонный кабель, отправлять шифрованные сообщения. Мое следующее письмо, возможно, будет написано тайным кодом, не поддающимся расшифровке. Это мало что изменит как в моем пресловутом герметичном стиле, так и в отсутствии твоего ответа. Почему ты молчишь? Я знаю, что пишу тебе слишком часто, но это не от нечего делать. Я много думаю о твоей милой головке. Надеюсь, что ты не боишься войны: благодаря мне ни немцы, ни японцы не нападут на Лос-Анджелес. Я не дам им тебя в обиду. Скажи Трио, что я готов умереть за «Сторк-клуб»!
Здесь мне поручили натаскивать новобранцев; у меня появилось несколько десятков рабов, но я своим положением не злоупотребляю. Я всегда вижу твое лицо на линии прицела. Как ты переносишь Лос-Анджелес? Нью-Йорк не оправится от такой потери. Чувствую, что скоро не я один буду видеть твое лицо крупным планом в темноте. Ты проходишь кастинги, кинопробы? Это не слишком унизительно для прирожденной звезды? Я прошу у тебя прощения за наши ссоры, за мой свинский характер, за мое стремление воевать, когда мы с тобой должны были быть счастливы. Нам было хоть немного хорошо вместе или я все испортил? Моя память приукрашивает наше прошлое, это душевная болезнь – губить все хорошее, чтобы потом о нем жалеть. С тех пор как я ношу достойную мужчины форму и окружен дружными и любящими выпить ребятами с веснушками и угрями, у меня появилась досадная склонность идеализировать тебя. Я люблю этих парней и надеюсь, что с ними в бою не струшу. Я тут встретил хлюпика, который плакал в коридоре, потому что ему угрожала орава негодяев. Другой вступился за него и сам получил по физиономии. Знаешь, такие радости у нас случаются каждый день, и это вселяет веру, несмотря ни на что. Как бывший курсант, попросил произвести меня в офицеры. Там будет видно, но признаю, что рассказал тебе, только чтобы похвастаться. Я продолжаю пописывать мои историйки, и это тоже для тебя, мои новеллы – те же письма Уне, иносказательные, тайные, которые, быть может, дойдут до тебя, если купишь «Эсквайр» или свежий номер «Стори». Есть мои личные письма, и есть эти, открытые. И все они тебе, хочешь ты этого или нет. Прошу извинить меня за этот избыток корреспонденции. С тех пор как мы познакомились, я стал захватчиком. Я твой Гитлер, ты моя Франция. Не беспокойся, я ничего у тебя не попрошу взамен за мою оккупацию твоей духовной территории. Вдохновляй меня, и только, ты не виновата, тебе так выпало, и я прекрасно знаю, что мы не созданы друг для друга и наш роман с самого начала был с гнильцой. Я воспользовался тобой, чтобы лучше писать, и теперь, благодаря твоему отсутствующему присутствию, твоему шаловливому молчанию, я глупо, упорно погружаюсь все глубже в эту писанину, захватившую меня целиком. Я буду сражаться, прости мою высокопарность, не за свою страну, не за свободу, добро и всю эту чушь, но за твои скулы, за твои розовые щечки, за твои крупные зубки, за твои нежные плечики, шелковистые, как персик. Вот она, моя война: я буду писать тебе письма, а ты не будешь мне отвечать. Я и не хочу, чтобы ты отвечала: слишком боюсь прочесть, что ты меня больше не любишь. Я буду писать тебе письма всю жизнь, и со временем, когда издадут мои книги, все подумают, что это романы, потому что на обложке будет написано «роман», но ты-то будешь знать, что это письма, адресованные тебе одной.
Не забывай своего героического героя и его будущую пенсию по инвалидности, которая обеспечит тебе роскошную жизнь.
Джерри
VI
Затянувшийся дебют Уны О’Нил
I hate movies like poison.[72]
Дж. Д. Сэлинджер
Из армии Джерри продолжал посылать свои новеллы в литературные журналы. Рассказ «Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт» был опубликован в «Стори» в сентябре 1942 года. Как и «Подростки», это сатира на нью-йоркскую золотую молодежь, сумасбродную и заносчивую. Однако на сей раз можно говорить о «новелле с ключом»: Лоис Тэггетт, похоже, непосредственно списана с Уны О’Нил и ее подруг. Сэлинджер бросил им в лицо «литературный Пёрл-Харбор», подобный той бомбе, которую Капоте обрушит на них своими «Услышанными молитвами» в 1975 году. И снова Сэлинджер опередил своего соперника.
«И вид у нее был вполне товарный: белое, с орхидеей, прилаженной чуть ниже юных ключиц, платьице и очаровательная, хоть и несколько вымученная улыбка. Джентльмены со стажем восторгались: „Настоящая Тэггетт“; дамы в годах умилялись: „Какое чудное дитя“; молодые девушки хмыкали: „Погляди-ка на Лоис. Недурна. Что она сделала с волосами?“ – а молодые люди нервно сглатывали и требовали у официанта спиртного. В ту же зиму Лоис энергично внедрялась в манхэттенский бомонд, в сопровождении самых фотогеничных любителей виски с содовой, завсегдатаев „Сторк-клуба“ из разряда „Бог и Уолтер Уинчелл“[73]. Лоис сумела-таки произвести впечатление. Ну еще бы, с ее-то фигуркой, и одета шикарно, и, главное, со вкусом, и, похоже, очень, очень неглупа. В тот сезон как раз пошла мода на умненьких».[74]
