Пол Остер - Измышление одиночества
«Книга памяти». Книга первая.
Канун Рождества, 1979-й. Он в Нью-Йорке, один в своей комнатке в доме 6 по Вэрик-стрит. Как и многие здания по соседству, это раньше было чьей-то работой. Вокруг него повсюду остатки прежней жизни: сети загадочных труб, закопченные жестяные потолки, шипящие паровые радиаторы. Когда бы взгляд его ни упал на дверную панель матового стекла, он может прочесть неуклюжий трафарет навыворот: «Р. М. Пули, лицензированный электрик». Людям не полагалось здесь жить. Эта комната – для машин, плевательниц и пота.
Он не может назвать ее домом, но последние несколько месяцев у него больше ничего нет. Несколько десятков книг, матрас на полу, стол, три стула, плитка и разъеденная коррозией раковина с холодной водой. Туалет дальше по коридору, но туда он ходит, лишь если надо испражниться. А мочится в раковину. Последние три дня не работал лифт, но это верхний этаж, а потому и выходить наружу не хотелось. Не то чтоб он в ужасе от восхождения на десятый этаж, когда будет возвращаться, – просто обескураживает так изматываться лишь для того, чтобы вернуться в такое убожество. Если сидеть в комнате подолгу, ему обычно удается наполнить ее своими мыслями, а это, в свою очередь, вроде бы прогоняет уныние, или же он его хотя бы перестает замечать. Выходя всякий раз наружу, он берет свои мысли с собой, и, пока его нет, комната постепенно освобождается от его усилий ее населить. Вернувшись, он вынужден начинать процесс заново, и это требует работы, настоящей работы духа. Учитывая его физическое состояние после восхождения (грудь ходит кузнечными мехами, ноги свело, они отяжелели, как древесные стволы), эта внутренняя борьба начинается не сразу, а с ровно такой вот задержкой. Тем временем в пустоте между мигом, когда он открывает дверь, и мигом, когда принимается вновь покорять пустоту, рассудок его мечется в бессловесной панике. Как будто его вынуждают смотреть на собственное исчезновение, как будто, пересекая порог этой комнаты, он вступает в иное измерение, поселяется в черной дыре.
Над ним мимо заляпанного гудроном светового люка ползут тусклые облака, дрейфуя в манхэттенский вечер. Под собою он слышит, как к тоннелю Холланд мчит по улице транспорт: потоки машин направляются домой в Нью-Джёрзи вечером накануне Рождества. По соседству тихо. Братья Помпонио, приходящие сюда каждое утро курить сигары и оттискивать витринные буквы – это предприятие у них не тонет, потому что они работают по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, – вероятно, дома, готовятся к праздничной трапезе. Оно и к лучшему. В последнее время один брат ночует в мастерской, и его храп неизменно будит О. Тот спит прямо напротив О. по другую сторону тонкой стенки, разделяющей их комнаты, и час за часом О. лежит без сна, пялится во тьму, старается примерить бег мыслей к приливам и отливам неспокойных аденоидных грез этого человека. Храп постепенно разрастается и на пике каждого цикла становится долгим, пронзительным, почти что истеричным – словно бы с приходом ночи храпун вынужден подражать шуму той машины, что держит его в плену днем. В кои-то веки О. может рассчитывать на спокойный сон без помех. Его не обеспокоит даже явление Санта-Клауса.
Зимнее солнцестояние: самое темное время года. Не успев толком проснуться поутру, он чувствует, что день уже от него ускользает. В свет даже зубы не вонзить, никакого ощущения, что время развертывается. Скорее – двери захлопываются, поворачиваются ключи в замках. Это герметичное время года, долгий миг замкнутости. Внешний мир, ощутимый мир материалов и тел, стал казаться не более чем эманацией его рассудка. Он чувствует, как скользит по событиям, призраком зависает вокруг собственного присутствия, будто живет где-то сбоку от себя – не очень тут, но и не где-то там. Ощущение того, что его заперли – и в то же время он способен проходить сквозь стены. Где-то на полях мысли он отмечает: тьма в костях; это надо отметить.
Днем жар шпарит из радиаторов на всю катушку. Даже сейчас, в разгар холодной зимы, ему приходится держать окно нараспашку. По ночам, однако, тепла нет вообще. Он спит полностью одетым, в двух или трех свитерах, туго свернувшись в спальнике. По выходным отопление отключают вообще, и днем, и ночью, а в последнее время бывало так, что он сидел за столом, пытался писать – и уже не чувствовал ручку в руке. Сам по себе этот недостаток уюта его не беспокоит. Но действует на О. – выбивает его из равновесия, подталкивает к состоянию нескончаемой внутренней настороженности. Чем бы ни казалась эта комната, она – не прибежище отшельника. Здесь ничто ему не радо, ничто не обещает праздника с сомой, который заманит его в забытье. Эти четыре стены несут на себе лишь знаки его собственного непокоя, чтобы найти в такой обстановке хоть толику умиротворения, он должен все глубже и глубже закапываться в себя. Но чем больше копает, тем меньше останется того, куда вкапываться. Это ему видится неопровержимым. Рано или поздно ему суждено себя исчерпать.
С приходом ночи электричество меркнет до полунакала, затем опять вспыхивает, затем гаснет – без явной причины. Как будто освещением управляет некое шаловливое божество. У «Кон-Эдисон» это место не числится, и никому никогда не приходилось платить за электроэнергию. А вот телефонная компания отказалась признавать существование О. Телефон здесь уже девять месяцев, работает бесперебойно, однако счета за него он так и не получил. Как-то на днях он позвонил это уладить, а они стали утверждать, что никогда о нем не слыхали. Ему как-то удалось избежать хватки компьютера, звонки его никогда не регистрировались. Его имя вычеркнуто из всех списков. Захоти, можно было бы в минуты досуга развлекаться звонками в далекие страны. Но штука в том, что его не тянет ни с кем разговаривать. Ни в Калифорнии, ни в Париже, ни в Китае. Мир для него съежился до размеров его комнаты, и он должен оставаться на месте столько, сколько потребуется для того, чтоб его понять. Определенно только одно: он нигде не может быть, покуда он здесь. А если ему не удастся найти это место, нелепо и думать о том, чтоб искать другое.
* * *Жизнь внутри кита. Глосса на Иону и что значит отказываться говорить. Параллельный текст: Джеппетто во чреве акулы (по версии Дизни – кита), и история о том, как Пиноккио спасает его. Правда ли, что нужно нырнуть к самым глубинам моря и спасти отца, чтобы стать настоящим мальчиком?
Первоначальное заявление этих тем. Следующие порции – далее.
* * *Затем кораблекрушение. Крусоу на своем острове. «Мальчик мог бы быть счастлив, оставшись на родине, но, если он пустится в чужие края, он будет самым жалким, самым несчастным существом, какое когда-либо рождалось на земле»[31]. Одиночное сознание. Или, по словам Джорджа Оппена, «кораблекрушение единственного»[32].
Виденье волн вокруг, вода нескончаема, как воздух, а за спиной – жара джунглей. «Я отдален от всего человечества; я отшельник, изгнанный из общества людей».
А Пятница? Нет, пока нету. Нет пока Пятницы, по крайней мере – здесь. Все происходящее – до сего момента. Или же: волны смоют все следы.
* * *Первое замечание о природе случая.
Вот где начинается. Знакомый рассказывает ему историю. Проходит несколько лет, и он ловит себя на том, что опять о ней думает. Не то чтоб с этой истории начиналось. Скорее при самом акте вспоминания ее он осознает, что с ним что-то происходит. Ибо история не пришла бы ему на ум, если б уже не начало проявляться то, что вызвало это воспоминание. Неведомо для себя самого он начал вкапываться в место едва не исчезнувшего воспоминания, и теперь, когда что-то выступило на поверхность, он даже не в силах был бы догадаться, сколько времени заняли эти раскопки.
Во время войны отец М. несколько месяцев прятался от нацистов в парижской chambre de bonne[33]. Со временем ему удалось сбежать, он добрался до Америки и начал новую жизнь. Минули годы, больше двадцати лет. Родился М., вырос и теперь ехал учиться в Париж. Оказавшись там, несколько трудных недель он искал себе жилье. И когда уже был готов опустить руки – нашел маленькую chambre de bonne. Как только въехал туда – сразу написал отцу, сообщил добрую весть. Неделю или около того спустя получил ответ: твой адрес, писал отец М., – тот же дом, где я прятался в войну. И затем подробно описал комнату. Оказалось – та же, которую снял его сын.
* * *Стало быть, начинается с этой комнаты. А затем начинается с той комнаты. А дальше – отец, сын, война. Говорить о страхе – и помнить, что человек, прятавшийся в той комнатке, был евреем. Также отметить: что город был Парижем, откуда О. только что вернулся (пятнадцатого декабря), и что некогда он целый год жил в парижской chambre de bonne – где написал свою первую книгу стихов и куда уже его отец приехал с ним повидаться, когда единственный раз выехал в Европу. Вспомнить смерть его отца. А дальше – понять, это важнее всего, что в истории М. нет смысла.
