user - Содержание
бы мне, если бы решил, что мне необходимы какие-то аргументы
и доводы, чтобы поверить ему.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Одиннадцать писем моего отца И.Л. Кушнеровой
(Рабинович)
В этом приложении я привожу наиболее характерные отрывки из одиннадцати писем
моего отца, адресованных его ученице И.Л. Кушнеровой (в чьем архиве хранятся
оригиналы этих писем).
Письмо первое (19 сентября 49 г.)
«Время уходит, сгинул еще год* и, недолго, будет достигнута
середина жизненного пути. По Данте – это тридцать пять лет.
Впрочем, если суждено ее достигнуть.
Сегодня соберутся гости, все – твои знакомые, ситуация почти такая
же как и всегда, и, тем не менее, будет несколько грустнее, чем
обычно.
Все дни начиная с твоего отъезда <т.е. с первых чисел сентября 49
г.> я прилежно тружусь, написал уже 97 страниц партитуры
<«Приветственной кантаты»>, так что осталось лишь каких-нибудь
70-80 страниц.
Настроение у меня мерзкое, хуже чем раньше намного.<…>
В Москву приехал Володя Неклюдов, который в Новосибирске был
организован трупом [здесь и далее курсив мой – А.Л.] с
феерическим блеском. Труп вернулся и собирается восстановить
нормальные отношения со мной. Князь приобрел себе белый плащ и
теперь ни дать ни взять – Петроний Арбитр. Одев плащ, он,
вероятно, с успехом заменяет меня.
* 19 сентября – день рождения моего отца.
Филипп Эммануил** изгнан из сердца трупа и от огорчения заболел, очевидно, брюшным тифом. Валяется на диване как бездомная
собака, грязный, без белья, покрытый старым пальтишком. Муся
целыми днями состоит при нем, кормит, поит и наоборот. Женщины
безумно любят, когда болеют их привязанности. Есть возможность
проявить себя».
** «Филипп Эммануил Бах» – прозвище, данное моим отцом Ф.М.
Гершковичу, историку и теоретику западной музыки, учившемуся в
Вене у Альбана Берга. Что касается трупа, то он, судя по всему, был
женского пола.
Факсимиле отцовского письма И.Л. Кушнеровой от 19.09.1949 г.
Письмо второе (28 сентября 49 г.)
«Только лишь вчера окончил писать партитуру <«Приветственной
кантаты»> – 138 страниц – и начал репетиции с певцами. Устал от
писания и чрезмерной кондовости.
1 октября буду проигрывать на Секретариате.
Случилась неприятность. В журнале «С<оветская> М<узыка>» № 8
появилась статья Апостолова, в которой центральное место уделено
моей <Алтайской> сюите. Нет сомнений, что сюита теперь сыграна
не будет, а договор будет расторгнут. Итак, судьба моя на этот год
зависит от кантаты».
Письмо третье (13 октября 49 г.)
«Наконец состоялись мои прослушивания, и я кое-как начинаю
дышать. Первое было на Секретариате – прошло благополучно.
Второе – в комитете∗ – прошло плохо. Было сказано что-то насчет
бояр, князей и палки, а адресат по их мнению – не при чем. Третье,
решительное, было в Радиокомитете. Присутствовали из всех трех
учреждений. Обсуждение длилось около двух часов и отличалось
большим количеством метаморфоз во взглядах на предмет
обсуждения в зависимости от положения предыдущего оратора на
иерархической лестнице. Мощная защита была со стороны Чулаки и
Баласаняна. Было решено, что кантата есть нечто единственное в
своем роде, и предложено немедленно переменить текст. Некто
Гринберг занимается сейчас подыскиванием невольника чести,
способного создать достойные кантаты стихи. В течение полутора
В Комитете по делам искусств.
месяцев я сидел за столом и писал партитуры, сначала кантату, а
потом инструментовал для кино и сейчас совершенно обессилел».
Письмо четвертое (24 октября 49 г.)
«Мои дела таковы: кантата после многочисленных обсуждений
наконец принята. Написан новый текст поэтом Островым. Этот
текст значительно хуже прежнего, но комиссия нашла его
отличным».
Письмо пятое (28 октября 49 г.)
«В последний месяц я совсем отбился от собственных рук –
прослушивания, эпопея с поэтом (кстати, стихи его оказались не
намного хуже прежних) и вся прочая суета в корне перековали мой
душевный уклад. Не без ужаса заметил я, что становлюсь суетным, и
в случае успеха кантаты (весьма сомнительного) преуспею и в
суетности. Очевидно, ничто мне сейчас так не требуется, как
только полный неуспех, и лишь этой ценой я смог бы сохранить в
себе то, что составляет и оправдывает смысл моего пребывания»
[курсив мой – А.Л.].
Письмо шестое (10 ноября 49 г.)
«Завтра, вероятно, я смогу получить оркестровые партии. Когда я,
наконец, овладею своей партитурой, я смогу встретиться с Гауком и
поиграть ему. Тогда и выяснится, будет ли он дирижировать. Дело
осложняется весьма некрасивым поведением Горчакова, который
заявляет вовсеуслышание, что я обещал ему кантату, чего я никогда
не делал, но на что Горчаков меня неоднократно грубо
провоцировал».
Письмо седьмое (14 ноября 49 г.)
«Завтра в одиннадцать часов состоится встреча с Гауком и решится,
надеюсь, вопрос с дирижером. Партии я получил и уже половину
откорректировал. Пальто мне сшили. Шубу Мусе не купили. Погода
плохая. Водку не пью. С девицами не общаюсь. Настроение
скверное».
Письмо восьмое (19 ноября 49 г.)
(Отрывок из этого письма я уже приводил в основном тексте. – А.Л.)
Письмо девятое (24 ноября 49 г.)
«Вчера и сегодня были сводные репетиции хора, на которых я
присутствовал. Звучит хор изрядно. Первая оркестровая репетиция
должна состояться 28 <ноября>. Солистов, певцов своей печали, я
еще в глаза не видел. Вся эта координация мне дается с трудом,
вернее, совсем не дается. Слишком много координируемых
элементов вокруг оси координат».
Письмо десятое (2 декабря 49 г.)
«Итак, кантата сыграна. Причем сыграна предельно скверно.
Сплошное фортиссимо, неверные темпы и фальшь. Сыграна послед-
ним номером по требованию Гаука, хотя в программе шла первым
номером. Так что получилось: после танцев – торжественная часть.
Тем не менее, мне пришлось галантно раскланяться с публикой и
оркестром и даже пожать руки своим могильщикам во главе с
Гауком».
Письмо одиннадцатое (13 декабря 49 г.)
«Итак, испытания кончились. Все случилось примерно так, как я
себе и представлял. В событиях подобного рода самую большую
роль играют пересечения разных человечьих путей. Пленум стал
ареной битв и игралищем страстей. Произошло массовое
столкновение честолюбий. Сочинение мое было выдвинуто на
премию, но, немедленно, по требованию Захарова и Коваля,
вершителей судеб [курсив мой – А.Л.] задвинуто обратно. В
Секретариате произошел раскол. Чулаки был вынужден уехать из
Москвы на все время обсуждений. С моим сочинением можно было
поступить лишь двояко: либо превознесть, либо уничтожить, ибо это
диктуется темой сочинения – другого быть не могло. Естественно,
что превознесть, что сопряжено с массой почестей, да к тому же
именно меня, Секретариат не захотел; не захотел потому, что не
хотел ускорять свою гибель. Потому, сочинение мое в докладе
Хренникова и в резолюции (а также в газетах) было названо
ложным, неискренним, холодным, сумбурным и т.д. Впрочем, в
прениях было сказано и противоположное, например Гнесиным, но
это особой роли не сыграло. Итак, путь закрыт. Надолго ли – не
знаю».
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
Письмо моего отца Н.Я. Мясковскому
Работая в Российском государственном архиве литературы и искусства над документами
Третьего композиторского пленума, я случайно натолкнулся на неизвестное письмо моего
отца своему учителю, относящееся к более раннему периоду. На мой взгляд, это письмо
представляет определенный интерес в связи с описываемыми мною событиями, и я решил
привести его здесь.
А.Л.Локшин - Н.Я.Мясковскому
4 августа 43 г.
Дорогой Николай Яковлевич!
Зимой написал я симфоническую поэму «Жди меня» для голоса
и оркестра. При моем пристрастии ко всему исключительному,
сочинение музыки к такому заурядному стихотворению было
задачей исключительно трудной, особенно, если принять во
внимание то, что вся музыкальная атмосфера, толстым слоем
окутавшая это стихотворение, была наполнена смрадными
испарениями многочисленных дельцов от музыки, накинувшихся
на эти стихи с целью совершить выгодную спекуляцию на
лучших чувствах. Словом, и автор, и слушатели были хорошо
