Татьяна Шамякина - Как жила элита при социализме
На самом деле в этих виллах и окружавших их садах все стандартное, покупное, пошловатое — типа гномиков у бассейнов. А у художников — собственные творческие находки. Среди них назову альпийские горки, которые у Мележей каждый год получаются разные и гораздо лучше, чем у более богатых соседей с их садовниками и дворниками. У Нелли Счастной (вообще-то на даче их жили четверо сестер и брат Коля) вспоминаю занавеску на веранде из камешков — куриных богов. И удивительные вязаные Татьяной Счастной вещи. Жаль, что сегодня мало кто стремится к такому художественному самовыражению, а ведь именно теперь появились и материалы, и аксессуары, и цветы, саженцы редких деревьев. Правда, моя племянница стала очень хорошим мастером почвейка.
Нужно воздать должное и советской власти, давшей, пусть и небольшие — по шесть соток, но собственные наделы земли очень и очень многим труженикам. Нигде за рубежом такого явления не было. Иностранные гости нам открыто, не зная о муках строительства, завидовали. Нынешнее появление большого количества строительных материалов не может не радовать, в советское время на них был дефицит.
Однако из всех видов отдыха самым важным было для элитариев постоянное общение друг с другом — вот именно «роскошь человеческого общения». На примере «писательского» дома по ул. К. Маркса, 36 это особенно показательно.
Постоянно ходить в гости к соседям — в порядке вещей, просто жизненная необходимость. У нас гости не переводились, потому что жена Шамякина — исключительно гостеприимна. У меня осталось впечатление от времени 1950—1960-х годов: мама на стол постоянно подает и убирает, подает — убирает. Но даже без непременного вечернего стола захаживали коллеги-писатели поговорить о делах Союза писателей и журналов, о книжных новинках — ведь все книгочеи.
Но особенно часты разговоры о политике. Друзья — Макаенок, Шамякин, Кулаковский, Василевский — вообще говорили очень откровенно, доверяя друг другу. Я невольно через стенку слушала. Еще когда мои однокашники, друзья о политике понятия не имели, я ею буквально пропиталась.
ХХ съезд КПСС и доклад Н. С. Хрущева «О культе личности» обсуждались чрезвычайно горячо и долго. Были сторонники и противники обоих — Сталина и Хрущева, каждому из литераторов оказалось что вспомнить. Впрочем, родные наши и папиных друзей пострадали мало — они ведь были крестьяне, а от репрессий гибла партийная и творческая элита. Все единодушно утверждали, что в 1937 году и позже они, шестнадцати-семнадцатилетние, о репрессиях понятия не имели, даже жившие в городах.
Однажды один из наших пожилых гостей-писателей, не помню кто — он вскоре и умер, рассказывал об обстановке в Минске в 1937 году: работники высоких учреждений, не дожидаясь арестов, выбрасывались из окон, стрелялись, травились. В результате властная элита поменялась почти на 100 %. Кстати, в Минске в 1930-е годы велось делопроизводство, существовали школы и выходили издания на четырех официальных языках: белорусском, русском, польском и еврейском.
Однажды зимой мама меня послала разыскивать отца: работа в Союзе писателей давно закончилась, а его все нет и нет. Оказывается, его четыре часа держал на морозе Алесь Кучер, объясняя, почему в 1937 году он не мог не писать доносы. По своей всегдашней деликатности Шамякин, хотя мерз, не прерывал наболевшую исповедь своего старшего коллеги.
Нынешний известный русский исследователь времен сталинизма Юрий Жуков, который глубоко изучил архивы, утверждает, что за каждым «делом» репрессированного — как минимум два доноса на него.
В середине 1950-х годов из Сибири вернулись Владимир Дубовка (он часто приезжал в Минск из Москвы, и я его хорошо помню), Сергей Граховский, Ян Скрыган, Федор Кулешов. Нашим соседом в доме по ул. К. Маркса стал Ян Скрыган, с младшей дочерью которого Галей я дружила. Ян Скрыган (вот уж кто — настоящий интеллигент!) довольно откровенно рассказывал Шамякину о своей жизни — рассказывал то, что мы не читали в «Архипелаге ГУЛАГе» А. Солженицына, да и вообще нигде не читали — ни тогда, ни теперь. Многие украинские писатели, в свою очередь, вспоминали о кровавой деятельности Н. С. Хрущева, первого секретаря ЦК, на Украине в 1930-е годы, а московские — о его же призывах к репрессиям в Москве. Почему мне их рассказы запомнились так хорошо, но оказались отвергнуты Шамякиным?
Многие произведения И. Шамякина 1950—1960-х годов написаны в русле доклада Н. С. Хрущева. Он вообще к нему относился лучше, чем к Л. И. Брежневу, и тем более — к М. С. Горбачеву и Б. Н. Ельцину. И хотя я в 1990-е годы и в начале «нулевых» приносила отцу книги ученых, в том числе иностранных, с аргументированными разоблачениями доклада Хрущева по всем его более чем 60 пунктам, отец остался при своем мнении. Скорее всего, ему так глубоко в душу запала исключительная атмосфера 1950—1960-х годов, что он на всю жизнь связал ее с именем Хрущева.
Да, атмосфера 1950—1960-х годов была удивительная, и для меня тоже это — наилучшее в жизни время. «Физики» и «лирики», вечера поэзии в Политехническом музее, журнал «Юность», песни Булата Окуджавы, романтика «Алых парусов», туристических походов и открытия новых земель. Недаром же мои брат и муж стали геологами, вечными бродягами.
У нас, детей интеллигенции, приученным к чтению, — еще были и многократно перечитанные собрания сочинений Майн Рида, Фенимора Купера и Жюль Верна, «Библиотека приключений», «Библиотека фантастики», постоянные подписки на научно-популярные журналы: «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание — сила», «Техника — молодежи», «Юный натуралист», «Юный техник». Жили в постоянном поиске, в мечтах, в стремлении ко все более дальним горизонтам.
Но только назвать стоило бы ту среду и дух времени не «оттепелью» (это слякоть, хмурое небо, грипп), а как-то иначе, учитывая, кстати, при всей обаятельной для элиты атмосфере, ухудшение общего состояния общества. Вернее, все, как и сегодня, состояло из парадоксов, невообразимых противоречий и переплетений добра-зла.
При всех заслугах Хрущева в даровании некоторых свобод все же больше тогда, как мне кажется, действовала инерция Победы, волна послевоенного восстановительного энтузиазма, которая затухала не сразу, постепенно. И наше поколение имело счастье ее застать. А на самом деле, как я показала раньше, вспоминая детали, жизнь в 1960-е годы значительно примитивизировалась. Достаточно вспомнить похвалу Никиты Сергеевича показать по телевизору «последнего попа», взрывы церквей в центре Минска, закрытие в 1961 году Киево-Печерской лавры. Н. С. Хрущев фактически осуществил экономическую и духовную контрреволюцию, но никто этого не заметил среди либеральных, постоянно звучащих побрякушек, общей, что правда, динамики в творческо-художественных процессах — бардовских песнях, повестях Василия Аксенова, многих отличных комедиях и прочего, так притягательного для нас тогда.
Все же полагаю, что мой отец под конец жизни не застыл в своем мнении, а не знал, как в случае с НЛО, что думать. Вот именно не знал, что думать. Это его и погубило: подсознание дало установку на самоуничтожение. Ведь неизвестно, какая предсмертная болезнь унесла Шамякина — при том, что в полном разуме он оставался до конца.
Как драматично принимал Шамякин новую реальность и оценивал прошлое, свидетельствуют его дневники последних лет жизни. А тогда, в 1950— 1960-х годах, ничто не предвещало будущего краха державы, которую большая часть элиты полагала родной. Однако писатели, конечно же, знали намного больше, чем публиковалось в официальных изданиях. Например, Андрей Егорович Макаенок, который общался со многими московскими драматургами, режиссерами и артистами, говорил мне о существовании за рубежом двухсот научно-исследовательских институтов по изучению национальной психологии народов СССР — вплоть до добывания этими институтами стенных газет разных учреждений и предприятий. В тех же специфических зарубежных организациях — специальные отделы по придумыванию анекдотов для наивных советских людей.
Естественно, я в душе по-юношески ничему этому не верила, считая, что взрослые находятся в плену у советской пропаганды. Но в 1990-е годы прочитала о том же у многих солидных, в том числе зарубежных, авторов. Потому сегодня, познакомившись с некоторыми белорусскими якобы юмористическими журнальчиками, сплошь заполненными мерзкими анекдотами про дурных жен и врагинь тещ, я думаю об общей установке, данной понятно откуда, — уничтожении института семьи, родительства, романтической любви, всех привычных для человека ценностей. Ведь отрицать исчезновение и деградацию их в нашей реальности уже невозможно. Но только читатели анекдотов не всегда понимают, что даже в юморе идет работа на некую определенную задачу.
А про плен советской пропаганды я рассуждала тогда напрасно. Отец и его друзья мыслили очень критично и ответственно. Многие их прозрения подтвердились через двадцать лет. Не предвидели они только одного — ликвидации СССР. Хотя военный конфликт допускали. Видели опускание культуры и морали. И если в отношении Сталина и Хрущева их мнения разделились, то в 1964 году, после свержения Хрущева и установления власти Л. И. Брежнева, они оказались единодушны в убеждении, ставленником каких сил он был. И все 18 лет правления Брежнева с этой мыслью и прожили.
