О. Генри - Дороги судьбы (сборник)
– Триста пятьдесят, – произнес его противник более громким голосом.
Роббинс нырнул в толпу, в сторону, откуда раздавался голос, и свирепо схватил его обладателя за воротник.
– Ах, идиот ты некрещеный, – прошипел Роббинс над самым его ухом, – купим пополам?
– Согласен! – спокойно сказал Дюмар. – Я не сумел бы собрать триста пятьдесят долларов, даже если бы мне дали разрешение на производство обыска у всех моих друзей, но половину выставить я могу. Что тебя дернуло набавлять цену против меня?
– Я думал, что я единственный дурак в этой толпе, – объяснил Роббинс.
Никто больше не надбавил, и статуя осталась за синдикатом из двух репортеров. Дюмар остался охранять добычу, а Роббинс побежал выколачивать из ресурсов и кредитов обоих нужную сумму. Вскоре он вернулся с деньгами, и двое мушкетеров погрузили свою драгоценную поклажу и направились с нею к Дюмару, занимавшему комнату поблизости, на Шартр-стрит. Они втащили ее, завернутую в скатерть, по лестнице и поставили на стол. Она весила не меньше ста фунтов, и, если бы их смелая теория оказалась правильной, эта стоящая перед ними статуя стоила бы двадцать тысяч золотых долларов.
Роббинс сдернул скатерть со статуи и открыл свой перочинный ножик.
– Sacre! – вздрогнув, пробормотал Дюмар. – Это мать Христа. Что ты собираешься делать?
– Заткнись, Иуда! – холодно сказал Роббинс. – Теперь уж поздно думать о спасении твоей души.
Уверенной рукой он отколол кусочек от плеча статуи. На месте осколка они увидели тусклый сероватый металл; статуя была покрыта, по-видимому, только тонким слоем позолоты.
– Свинец! – объявил Роббинс и швырнул свой ножик на пол, – позолота!
– К черту ее! – крикнул Дюмар, забыв все свои угрызения совести. – Пойдем выпьем!
Они направились в кафе мадам Тибо.
Вероятно, мысли мадам в этот день были заняты воспоминаниями о старых услугах, оказанных ей обоими молодыми людьми.
– Вы не должны сидеть за этим столом, – вмешалась она, когда они собрались сесть на свои места. – Да, да, мальчики, нет, нет! Я хочу, чтобы вы перешли в эту комнату, как мои tres bons amis. Да, я сама приготовлю для вас anisette и великолепный cafe royal. О, я люблю угощать моих друзей. Да. Пожалуйста, пройдите сюда.
Мадам провела их в маленькую заднюю комнату, куда она иногда приглашала особенно почетных гостей. Она усадила их в удобные кресла, около открытого большого окна, выходящего на двор, и поставила между ними маленький столик. С гостеприимной суетливостью она принялась приготовлять обещанные напитки.
Репортеры в первый раз удостоились чести быть допущенными в это святилище. В комнате царил полумрак, среди которого блестели вещи из дорогого полированного дерева, стекла и металла, которые так любят креолы. С маленького двора доносились вкрадчивые звуки крошечного фонтана, трепещущие листья банана, растущего около окна, раскачивались в такт капающей воде. Роббинс, будучи по натуре исследователем, окинул любопытным взором всю комнату. Вероятно, от какого-нибудь предка-дикаря мадам унаследовала любовь к грубому и яркому в обстановке.
Стены были украшены дешевыми литографиями, пестрыми пасквилями на природу, отвечающими вкусам буржуазии; поздравительными открытками, красочными газетными приложениями и образцами художественных реклам, рассчитанных на доведение зрительных нервов смотрящего на них до состояния обалдения, чтобы подчинить его себе. Пятно чего-то непонятного среди всего остального, яркого и вполне ясного, озадачило Роббинса. Он встал и подошел ближе, чтобы рассмотреть это на более близком расстоянии. Затем он, как бы от слабости, прислонился к стене и воскликнул:
– Мадам Тибо! О, мадам! С каких пор… О! с каких пор у вас вошло в привычку оклеивать стены государственными четырехпроцентными обязательствами, обеспеченными золотом, достоинством в пять тысяч долларов? Скажите мне, это сказка Гримма или мне следует обратиться к окулисту?
При этих словах мадам Тибо и Дюмар подошли к нему.
– Что вы говорите? – весело спросила мадам. – Что вы говорите, monsieur Роббинс. Ах, эти красивые маленькие кусочки бумаги! Одно время я думала, что это, – как вы это называете? – календарь, а эти маленькие цифры внизу – дни месяца. Но нет. Эта стена треснула на этом месте, monsieur Роббинс, и я прикрепила сюда эти маленькие кусочки бумаги, чтобы скрыть трещину. Мне кажется, что цвет их так хорошо гармонирует с обоями. Откуда я их достала? Ах, да, я очень хорошо помню. Однажды monsieur Морэн пришел ко мне – это было почти за месяц до его смерти, это было в то время, когда он обещал поместить эти деньги для меня. Monsieur Морэн оставил эти маленькие кусочки бумаги на этом столе и говорил очень много о деньгах, чего я никак не могла понять. Но я больше никогда не видела этих денег. Этот monsieur Морэн плохой человек. А что, как вы называете эти кусочки бумаги, monsieur Роббинс?
– Это ваши двадцать тысяч долларов с неотрезанными купонами, – сказал он, обводя большим пальцем каждое из четырех обязательств. – Надо будет пригласить обойщика, чтобы он аккуратно отлепил их от стены.
Он вытащил Дюмара за рукав в другую комнату. Мадам звала Николет и Мэмэ, чтобы они пришли посмотреть на богатство, возвращенное ей monsieur Морэном, этим лучшим из людей, этим праведником, находящимся теперь в раю.
– Дюмарчик, – сказал Роббинс, – я загуляю. Три дня уважаемой «Пикайюн» придется обойтись без моих ценных услуг. Я рекомендую тебе присоединиться ко мне. Это зеленое снадобье, которое ты пьешь, ни к чему. Оно будит мысль. Нам необходимо забыться. Я представлю тебя единственной даме, которая может в данном случае гарантировать достижение желаемого результата. Имя ее миссис Виски из Кентукки, выдержанная в течение двенадцати лет в кувшинах. Как тебе нравится эта идея?
– Allons! – сказал Дюмар. – Cherchez la femme!
Возрождение Шарльруа
(Перевод под ред. В. Азова)
Грандмон Шарль был джентльменом креольского происхождения, тридцати четырех лет от роду, небольшого роста, с маленькой лысиной и манерами принца. Днем он был клерком в конторе комиссионера по хлопку, помещавшейся в одной из этих холодных и прокисших гор, выстроенных из грязного кирпича внизу набережной в Новом Орлеане. Но к ночи в своей chambre garnie[4], в третьем этаже дома в старом французском квартале, он снова превращался в последнего отпрыска рода Шарль, этого знатного рода, игравшего такую видную роль во Франции и блестящие и изящные представители которого, улыбаясь, рапирами проложили себе путь в Луизиану во времена ее первого и блестящего расцвета. За последние годы представители рода Шарль перешли на более республиканское, но не менее блестящее великолепие и роскошь жизни плантаторов на Миссисипи. Может быть, Грандмон был даже маркизом де Брассе. Этот титул был у них в семье. Но маркиз с 75 долларами в месяц! Vraiment[5]! Грандмон скопил из своего жалованья сумму в 600 долларов. Вы скажете, что этого вполне достаточно для всякого человека, чтобы жениться. Поэтому, после двухлетнего молчания на эту тему, он снова задал этот щекотливый вопрос мадемуазель Адель Фокэ, приехав с этой целью в Мин д’ор, плантацию ее отца. Ответ ее был тот же, что в течение последних десяти лет:
– Сначала найдите моего брата, мистер Шарль.
На этот раз он устоял перед нею; может быть, он пришел в отчаянье от сознания, что награда за такую продолжительную и верную любовь зависит от такой маловероятной возможности; он потребовал, чтобы она ему сказала коротко и ясно, любит она его или нет.
Адель спокойно посмотрела на него своими серыми, загадочными глазами и ответила более ласковым тоном:
– Грандмон, вы не имеете права задавать мне такой вопрос, если не можете сделать то, о чем я вас прошу. Или верните нам моего брата Виктора, или дайте доказательства того, что он умер.
Почему-то на этот раз, несмотря на то, что ему отказывали таким образом уже в пятый раз, у него не было так тяжело на сердце, когда он уходил. Она ведь не отрицала, что она его любит. В каких мелких водах может маневрировать ладья страсти! Впрочем, и то сказать: в тридцать четыре года приливы и отливы жизни не так бурны и ладьям в этом возрасте знакомы многие источники, а не только один, как в двадцать четыре года.
Виктор Фокэ никогда не найдется. Первое время после его исчезновения у Шарлей в банке были еще деньги, и Грандмон тратил доллары без счета, стараясь найти пропавшего юношу. Но даже и тогда у него было мало надежды на успех; Миссисипи возвращает жертвы со своего дна, покрытого жирным илом, только по своему собственному злому капризу.
Грандмон тысячи раз вспоминал и детально разбирал в своей памяти сцену исчезновения Виктора, и всякий раз, как Адель выставляла в ответ на его предложение свою неизменную и грустную альтернативу, эта сцена все яснее вставала в его воображении.
