Неизвестно - Разумихин Трое из сумы
Что же касается «интернационального воспитания школьников» речи о нём у нас тогда не заходило – в сво-их воспоминаниях это, надо полагать, Михаил Петрович для красного словца сказал. Очень уж удачно ложи-лось оно рядом с его фразой, что «это была реакция на русофобию, вполне откровенную и скрытую, под ви-дом интернационализма».
Ладно, простим старого человека. Я человек не злопамятный. Но вот другой эпизод, о котором Лобанов вряд ли когда напишет в мемуарах, я запомнил навсегда и здесь воспроизведу.
Год назад в день похорон Анатолия Петровича Ланщикова Лобанов пришёл на кладбище. Про-ститься? Наверное, он посчитал, что так. Решил сказать прощальное слово. И долго говорил… о себе, о том, какой он патриот и борец – хотя, кажется, один раз он всё же упомянул имя Ланщикова, который, оказывает-ся, тоже был где-то рядом с ним, Лобановым.
Если уж говорить о воспитании, то один такой урок кощунственного самолюбования способен, я уверен, на корню загубить любую патриотическую идею, если её проповедником является подобный «гуру».
…После того случая со статьёй я пересказал события Юре Селезнёву. Он вздохнул:
– Извините, Александр Михайлович, уж такой у него характер.
Ну что ж, характер так характер… Я не великий почитатель хронописца Сергея Семанова, но одно его суж-дение о характере героя моих воспоминаний-размышлений, поразительное по своей точности, не могу тут не процитировать: «Лобанов послал мне (для истории!) копию своего письма Палькину. Лезть в это дело я не бу-ду, наставлять его бессмысленно, спорить опасно – возьмёт да изложит тебя в очередном письме. Посове-тую ему лишь сходить к врачу или священнику».
Утешает, что не один я такого мнения о Лобанове. Жаль лишь, что всю жизнь ходит Михаил Петрович в ман-тии большого Учителя молодых и не очень молодых критиков-патриотов. Когда-то так о себе он сам скажет, где-то его так назовут – и идёт слава по всей Земле Русской: живёт среди нас великий патриот-наставник. Только вот иметь дело с ним, я вам скажу, опасно, запачкаться можно!
У кого-то может возникнуть вопрос: почему я, забыв о молодых критиках, завёл разговор о Лобанове? Отве-чаю: мы, входившие тогда в литературу, становились критиками не на голом месте. Нас формировало – кто своим положительным, кто своим отрицательным примером – старшее поколение критиков. Поэтому пройти мимо них, не сказав ни слова, думаю, будет принципиально неверным.
А я, поверьте, так и не разобрался по сию пору, хоть и дожил до седин, что хуже: «неправильный» Борев, с его всемогущим «критическим инструментарием», или «правильный» Лобанов, с его «иезуитским характе-ром»? В чьих словах опасной демагогии больше? И может ли русский народ на самом деле победить, постичь истину хоть с одним, хоть с другим «учителем», пусть даже в сфере литературы и литературной критики?
Анатолий Ланщиков: «По законам высшей справедливости»
Во всём виноват я – не удержал книгу.
Именно в тот день зачем-то взялся наводить порядок на полках домашней библиотеки. И вот стою на лест-нице-стремянке, перебираю томики, протирая их корешки и обрезы. Как, почему из рук вырвался один из них? Синий переплёт точно взмахнул крыльями, но не взлетел, а рухнул вниз.
Удивительное дело, сколько шума наделало падение этой в общем-то не очень толстой книги. Из соседней комнаты на него даже прибежала жена.
– Что случилось? – увидела, подняла и, взглянув на обложку, протянула мне. Только отчего вдруг замедли-лось движение руки и дрогнул голос? – Ланщиков… Не к добру… Плохая примета…
А я лишь отмахнулся:
– Скажешь тоже!
…На следующий день во второй половине дня раздался телефонный звонок, я взял трубку.
– Да! Привет! Рад тебя слышать… Ой!.. Прими наши соболезнования… Конечно. Обязательно. Где? Во сколько? Ты только держись. Чем могу помочь? Кому ещё позвонить?.. До завтра… Мужайся.
Кладу трубку и вижу всё понимающие глаза жены.
– Анатолий Петрович? – она даже не произносит слово «умер», и так ясно. – Я же сказала «не к добру».
Потом выяснится, что книжка из моих рук упала именно в то время, когда кончилась «Череда окаянных дней», отпущенных судьбой Анатолию Петровичу Ланщикову. Хотите, считайте – мистика, хотите – дело случая. Но совпало!
…Нас свёл Юра Селезнёв. Я тогда пришёл в «Молодую гвардию», и мы сидели в его кабинете за-ведующего редакцией «ЖЗЛ». Только на сей раз всё было наоборот. В его редакторском кабинете редакто-ром был я, а Юра был проштрафившимся автором. Он обещал мне написать в очередной журнальный номер «Литературы в школе» статью, но срывал сроки. Я, как мог, нажимал на него. Тут-то порог кабинета и пере-ступил незнакомый мне человек. Селезнёв воспользовался моментом и переключил разговор. Он представил нас друг другу.
Зачем тогда Ланщиков, а это был он, пришёл к Селезнёву – не помню, врать не буду. Но в конце встречи речь зашла о том, что Анатолий Анатолий ЛанщиковПетрович и Игорь Золотусский на пару будут вести от Союза писа-телей семинар по тем временам молодых критиков. Ланщикова беспокоил будущий состав участников семи-нара:
– Складывается так, что по тому, откуда и от кого приходят первые семинаристы, общая картина получает-ся скверная. С той стороны пока молодых больше. Нужно подобрать нескольких, – сказал он, – своих и креп-ких ребят. Чтобы всё было на равных. Завтра от них будет зависеть будущее критики.
И Селезнёв предложил ему меня, добавив всего одно слово: «Ручаюсь!» Так судьбе стало угодно, что из се-лезнёвского кабинета мы с Ланщиковым вышли вместе.
На тот момент я ничего не знал о нём, а он – обо мне. Его первый вопрос был:
– Москвич? Откуда родом?
Я ответил, что корни московские и саратовские, а по отцу ещё и ржевские, но родиться довелось в Хаба-ровске, в погранотряде Амурской речной флотилии. Потому как из семьи кадрового морского офицера. По-шутил про самого себя:
– Дед – капитан первого ранга, отец – капитан третьего ранга, а я выродок – в армии «служил» всего три дня. Полная деградация, гуманитарием стал. Хотя, должен признаться, читать, писать полгода учился, живя у отца на сторожевом корабле, стоявшем на рейде в бухте Золотой Рог Владивостока.
По его реакции понял, что моё происхождение ему очень даже глянулось. Позже от Анатолия Петровича до-ведётся узнать о военных корнях его самого: о суворовском училище, об офицерской службе.
А я тем временем продолжаю, что в Москву приехал из Саратова, куда наша семья переехала после демо-билизации отца. Там окончил школу и филфак университета.
– Любопытное совпадение, – говорю, – потому как один мой дед родом тоже из Саратовской губернии.
И слышу в ответ:
– Так мы земляки.
Кажется, именно эти три фактора: рекомендация Селезнёва, происхождение из потомственных военных и землячество, нас как-то сразу сблизили.
Буквально на другой день я продолжил знакомство – начал читать небольшой сборник статей Ланщикова «Времён возвышенная связь» и сразу понял… как говорил один из моих любимых киногероев в исполнении Леонида Быкова: «Споёмся!»
На вопрос, что такое критик, всякий знающий – с юмором, конечно, – прежде всего ответит: «Это не про-фессия, это состояние души». Состояние души, какой был наделён Анатолий Петрович, не капризной и не жестокой, внемлющей доводам разума и голосу естественного чувства, стремящейся к самостоятельности и свободе от рабской зависимости, ему не только позволило, а просто-таки предопределило, обратившись к литературе, быть критиком. Спорить, доказывать, объяснять, или, как ещё говорят, формировать обществен-ное мнение. Он это делал всегда. Даже тогда, когда об общественном мнении и не заикались.
Не случайно себя и своих сверстников, чьё детство совпало с войной, он как-то назвал «спорящим поколе-нием». «У меня вообще создаётся такое впечатление, – признавался Ланщиков в 1980 году, – будто мы про-спорили всю свою жизнь». Мотивы, по которым то тут, то там вспыхивала жаркая, до драки, полемика, разу-меется, были разные. Впрочем, и ценности при этом отстаивались спорящими, само собой, противополож-ные. Одни на первый план выдвигали «исповедальную» прозу, другие – «деревенскую». Одни ратовали за про-гресс, другие взывали к нравственности. Одни цитировали Хемингуэя и Кафку, другие ссылались на Глеба Успенского и Достоевского.
Так что Ланщикову, что называется, на роду было написано спорить, например, с теми, для кого слово «но-ваторство» оказалось высшей и чуть ли не единственной похвалой, а слово «традиционность» – синонимом отсталости и бесталанности.
Я открываю его работу середины 60-х, где он размышляет о моде и современности: «У моды свои законы этики и эстетики, а в понятие хорошее или плохое она не вкладывает никакого иного содержания, кроме как: новое и старое. Новое – хорошо уже только потому, что оно не старое, старое – плохо уже потому, что оно не новое».
