Александр Шуваев - Гном. Трилогия
De profundis
Следующим и, пожалуй, последним этапом его своеобразного младенчества стало освоение инструментов.
Так, заметилось однажды, что некоторые действия даются куда легче, если их совершать не просто рукой и глазами, а при некоем постороннем посредстве. Он – находил всякого рода "палочки", "жгуты" и даже, пару раз, "клещи", при наличии которых нахождение иных комбинаций становилось куда более вероятным, чем без них.
Инструмент, это когда конечный продукт оказывается легче получить, грубо говоря, в два этапа: сначала сделать инструмент, и уже только потом то, что тебе нужно на самом деле. А напрямик – слишком тяжело или вовсе никак.
Тут следует заметить, что жил Саня по‑прежнему в рабочей слободе. Общество тут было своеобразное, с большим налетом патриархальности и всякого рода странности поведения не одобрялись. Мягко говоря. Да что там "странности". Общество не поощряло никаких отличий от прочих, никакого нарушения неписаных традиций и умело ставить всякого рода выскочек и отступников на место. Традиционно не поощрялось чтение – чтоб глаза не испортить. Особенно нетерпимым считалось, когда молодые начинают "умничать". Уж это старшие пресекали железной рукой и выжигали каленым железом. Так что, если бы Санины штудии были замечены, их бы тоже немедленно пресекли. Самым решительным образом. Но он стал хитрым. Игры свои с Похоронкой скрывал хитроумно и АБСОЛЮТНО последовательно, ничего не оставляя на волю случая. То есть дураком‑то он и никогда не был, но теперь вдруг сам заметил за собой, что начал как‑то соображать, как вести себя в тех или иных случаях и с разными людьми. Беда в том, что, когда начинаешь "ЗАМЕЧАТЬ ЗА СОБОЙ", все. Это называется "рефлексия", это необратимо, не лечится, и не быть тебе больше счастливым первобытным существом. Это даже пропить трудно.
То есть в первую очередь он заметил, как изменились его руки. Да нет, с виду они остались прежними, но он буквально не узнавал их, настолько ловкими, хваткими, цепкими они стали. Теперь он запросто, без пауз и затруднений делал любую тонкую работу, а они, казалось, опережали голову. Не успеешь подумать – как бы это исхитриться, а руки уже сделали как надо. Новые руки довольно‑таки сильно чесались, и поэтому он перечинил все часы, до которых сумел дотянуться. Сначала – не давали, а потом убедились, что все будет сделано безупречно и с поразительной скоростью. Иногда, забывшись, чинил, к примеру, часы с закрытыми глазами, а чего, право? Один‑то раз уже видел.
Умения разбираться во всяких хитрых устройствах тоже, вроде бы, прибавилось, но, в ту пору, еще не так заметно. Это потом умение это стало почти инстинктивным, когда он с блеском ремонтировал незнакомые, к примеру, станки, и ловил себя на том, что при этом думает вовсе о чем‑то постороннем.
А инструменты… Это были еще ТЕ инструменты. Когда он изыскивал то, что казалось ему подходящим, нужно было соблюдать прямо‑таки чудеса осторожности, потому что вблизи детали они то сами тянулись к ней, то вдруг начинали отталкивать ее и отталкиваться сами, и надо было угадать, когда одно сменит другое, пользуясь тем и другим. А те, что вроде бы "прикоснулись", часто "пачкали" деталь, превращая ее уже в настоящий мусор, с концами. Ломались сами, превращаясь в огрызок. Тратились за несколько раз, становясь непригодными. Некоторые надо было "нагреть": он постепенно установил, что нагрев этот тоже бывает разного сорту и разведал, какой – где. Нагрев был чудной: как‑то порциями, причем одинаковыми. Этому он начал учиться, как оказалось, почти сразу, наблюдая, как детальки вроде бы "распухают", прежде чем соединиться, или наоборот. А еще надо было поспевать, потому что многое имело склонность через какое‑то время рассыпаться само собой, не дожидаясь окончания его затей. Все это вместе, и сразу, и одновременно, но он постепенно учился. Выглядело это так, что легче стало находить места, где все было вроде бы как под рукой. И инструмент, и "нагрев", и материал. Потом набрел на совсем особенную снасть: она делала иные сорта работы сама собой. Вот "нагреешь" – а дальше она сама. Такое действие всегда было одно, либо, в крайнем случае, – несколько, но очень похожих. И тогда он начал искать такие штуки целенаправленно. Раз от раза соображая все лучше, куда свернуть и глянуть, чтоб найти не такое вот, – а этакое, более ловкой формы, лучше идущее к затеянному. И что сделать, чтобы искомого было много. Прямо‑таки видимо‑невидимо. И однажды, отыскав такое место, и устав от поисков, как последняя собака после дня в поле, он "подключил ноги". Отошел подальше.
Из интервью 1958 года
Р. Это был тот самый знаменитый случай? Расскажете?
А. Б. Ну вот, снова здорово… Про что бы доброе, а уж про это… Нет, журналистов, видимо, не переделаешь. Была такая глупость. Да сколько лет‑то мне было? Это теперь я знаю, что металлоорганический комплексон, хелат, включающий рений… Кстати, он до сих пор не утратил значения, и о‑отличнейшим образом работает в качестве "активного центра" катализного комплекса все того же назначения. В составе комплекса эффективность, правда, повыше – примерно в двести восемьдесят тысяч раз, а так – все то же. В свою очередь, чаще всего включен в состав того или иного кластера, предназначенного для получения… различных материалов из чистого углерода. Но и не только.
Р. А начали все‑таки с алмаза?
А.Б. Все не так просто, как обычно рассказывают. Из того дрянного древесного спирта, с которого я начал, у меня получилась, как положено, мокрая, полужидкая даже, серая паста. Хорошо хоть полужидкая, а то алмазная пыль, это, знаете ли… Ходят легенды, что султаны травили ею подданных. Не знаю, сколько тут правды, но хорошего в ней и правда мало. Если внутрь. Да и дышать. Вот для тонкой полировки тот, самый первый мой продукт, и впрямь подошел бы идеально. Думаю, шел бы на "ура" и стоил при этом очень недешево. Только в шестнадцать лет разве будешь думать о нормальном товаре? То‑олько о сокровище! Все идеала ищешь, даже если и слова‑то такого не слыхал… Помучился‑а! У дяди Коли‑стекольщика выпросил алмаз, да и то не сразу пошло. Не мог сообразить поначалу, как "греть" инструмент в большом мире. Да мало ли всякого, что потом, все вместе, одним чохом, стали называть "трудности перевода". А потом сделал, да. На три с половиной карата, на шесть, на десять. Первый дяде Коле подарил, так он нарасхват стал. Там, где здоровенные витринные листы раскраивать, – цены не было. А тут самые стройки начались. Заводы, по тем временам громадные, и стекла к ним соответственно. В то время мало у кого больше алмазы‑то были…
Р. А ведь и увлечься могли, по молодости лет…
А.Б. И не говорите. Сгорел бы, как швед. Не иначе боженька отвел. Или ангел‑хранитель. А на самом деле подумал я это, подумал, как и кому продать, да не попасться… И бросил это дело. Дядька как‑то извернулся, продал жучку какому‑то тот, что средний. Раз, поди, в пять меньше настоящей цены, но и то в новый дом переехали. С доплатой. Такую байку тогда сочинил, до сих пор удивительно.
Тут Александр Иванович немного слукавил. Алмазным инструментом он поторговывал и потом – помочь семье. Как то и положено нормальному представителю родоплеменного общества. Только теперь это был черный, невзрачный "борт"[6]. Брали неплохо и по неплохой цене, но шопоток, шорох какой‑то, начавшийся вокруг него после покупки дома, было, стих, – а потом начался снова. Чем дальше, тем сильнее. Тогда‑то он и ушел из дому на новый завод, поселился в рабочем общежитии и не грешил больше. Зарекся связываться со всякими блестящими штучками, к которым, ровно смола, липли всякие темные личности. Это потом‑потом, официально, со всеми предосторожностями, когда выяснилось, что рабоче‑крестьянской власти, помимо добротного инструмента, требуются еще и блестящие камешки. Судя по секретности, которой власти обставили это небольшое производство, дело было страшное. Сгинуть можно было запросто – и гинули. Гибли от рук подельников и бандитов, исчезали без следа, а, больше того, – садились на большие срока или шли под расстрел. Саня потом сколько раз бога благодарил, что остался, в общем, в стороне. Делали какую‑то номенклатуру, поставляли, куда – не знаем, не нашего ума дело, наше дело сторона. Интересно, что куда более серьезные, в общем, дела не привлекали к себе такого пристального внимания. Почти совсем.
Теперь они, взяв несколько подсобных рабочих и трудясь до пота, выпускали сто пятьдесят комплектов в месяц. Приезжало начальство, призывало увеличить производство, не замечая в упор, что уж тут‑то производительность труда куда как выше, чем на на любом капиталистическом заводе с тем же количеством работников. Поскольку номенклатура не менялась уже довольно давно, Саня, как обычно, устранил узкие места, когда на заводе разрабатывали, ставили и отлаживали конвейер. Даже подошел к Владимиру Яковлевичу, и они вместе внесли некоторые изменения в конструкцию мотора и отдельных его деталей для удобства поточной сборки. Испытали. Как обычно – с успехом. Исподволь они оба осваивали труднейшее искусство вносить частные изменения так, чтобы конструкцию все‑таки не приходилось переделывать заново. Берович чувствовал, что подобные деяния непременно имеют свой предел, и доиграться тут даже слишком легко. Этот опыт тоже естественным образом расширил Инструкцию, – и ее способность расти. Но пока сходило. Приезжее начальство тем временем продолжало призывать и требовать.
