Приклонский Е. - Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945
Некоторое время спустя за высоким глухим забором, забранным поверху колючкой, тоже слева, трижды раздалось громогласное торжествующее «ура!». Невидимые мне солдаты отвечают на поздравление. С чем?.. Неужели?! Вздрагивающей рукой закрываю люк на ключ и начинаю перебираться с платформы на платформу к нашей теплушке, надеясь там найти подтверждение своей догадке. Сердце то сжимается, то начинает колотиться от какого-то радостного предчувствия. Не успеваю немного доскакать до своих (хорошо, что прыгать приходится по ходу поезда), как эшелон наш замедляет движение и вскоре совсем останавливается. Все офицеры горохом сыплются из широко разинутой двери теплушки на [571] перрон и окружают растерянно улыбающуюся железнодорожницу в красной фуражке. Она медленно переводит теплый взгляд повлажневших глаз с одного лица на другое, на которых написано одно немое ожидание, и губы ее начинают дрожать. Но вот она подобралась, поправила на правом виске прядь темных волос и глубоким голосом, прерывающимся от волнения, сказала-выдохнула:
— Так вы еще не... Ночью нынче, в два часа и одну минуту... Германия капитулировала... безоговорочно.
Безоговорочно?! А как же иначе!
Мы бросились наперебой обнимать начальника станции. Выражение лиц своих товарищей я плохо различал... Тут паровоз наш длинно засвистел, и мы неохотно полезли в вагон.
Настал на нашей улице большой праздник, и радостный, и горький — День Победы. Так долго все мы ждали этого часа, что даже не верится, что война закончена... «Радость прет», говоря по-маяковски, однако голод напоминает о себе, и на одной из станций Окружной дороги мы дружно побежали в продпункт завтракать. Отдав дань этой необходимой прозе, возвращаемся назад тоже бегом, но наш эшелон уже перегнали на Красную Пресню, и нам пришлось где ехать, где идти через всю Москву.
Город весь расцвечен флагами. Большинство встречных москвичей успели приодеться в самое лучшее, наверное, платье. Спешим, стесняясь своего вида и прикрываясь друг другом. На улицах и площадях царит небывалое оживление. Знакомые и вовсе не знакомые люди поздравляют друг друга, улыбаясь и плача, обнимаются и целуются все подряд, и всюду одни и те же речи: войне конец! Москвичи, обычно вечно спешащие, сегодня никуда не торопятся, а мы, выстроившись узким клином (так легче протискиваться сквозь праздничную толпу), преодолеваем очередную шумную и тесную от народа площадь. Станет чуть попросторней — опять ударяемся в бег, топая по гладкому асфальту кирзовыми сапожищами. Головным — Сережа Федотов, с Александром Невским, Отечественной войной и Красной Звездой на широкой груди. Что значит комбат: сообразил, что к чему. Остальные — кто в чем, почти все в затрапезном. На мне — замасленный танкошлем, заячья трофейная душегрейка нараспашку, а шерстяная диагоналевая гимнастерка с регалиями — в машине. Вот перед нами какая-то широкая, на этот раз совсем пустая площадь. Рысим напрямик [572] — по диагонали. Идущий через площадь троллейбус неожиданно подкатывает вплотную к нашей группе, чуть не оторвавшись от своих проводов-поводьев, двери его гостеприимно распахиваются, и водитель, выйдя из кабины, весело машет нам рукой, громко крича: «А ну, ребята, садись! Эх, прокачу!» Троллейбус совершенно пустой. С удобством раскидываемся на мягких сиденьях, давая отдых ногам, и через несколько минут оказываемся на Белорусском вокзале.
Поблагодарив улыбающегося водителя, человека с исхудалым, болезненным лицом, высаживаемся дружным десантом и сразу попадаем в окружение... Радостные улыбки и слезы на глазах. Сколько счастья на лицах людей! Как хорошо! Прямо на мостовой, перед входом в станцию метро, нарядные девчата пустились в пляс. У нас в полку тоже плясать любят и умеют, хотя и тренируются только от случая к случаю. В пестрой штатской толпе проплывают, гордо выпятив грудь, великолепные тыловики, с серьезным, нет, прямо-таки со стратегическим выражением на выскобленных до блеска лицах...
Страна родная! Как мы гордимся тобой, чудесным народом нашим! Как отрадно сознавать, что и наш труд — солдатский труд каждого из нас — не всегда заметный, тяжкий и грубый, часто страшный и жестокий (не мы виноваты в этом), но необходимый и по сути своей в высшей степени справедливый, что этот труд отдан великому общенародному делу — беспощадной борьбе с фашизмом.
Накоротке отплясавшись и расцеловавшись с девушками, торопимся дальше. А над Москвой (мне кажется, что и над всей землей) яркое, весело сияющее солнце.
По пути к станции нас раза два окликнули из распахнутых окон: «А ну, хлопцы, заходи! Гостями дорогими будете, не стесняйтесь! Выпить за Победу надо!»
И действительно, кто сегодня за это осудит? Однако, поблагодарив на ходу и помахав рукою, продолжаем свой форсированный марш, хотя спешить-то как будто уже незачем. Перед самою Красной Пресней последняя заминка: грузовик, украшенный красным флагом, стоит посреди улицы, а возле него сгрудились женщины в рабочих спецовках. Лукаво поглядывая на нас, они весело просят: «Танкисты, залезть помогли бы в кузов! Не на войну ведь торопитесь!» Никто из ребят, разумеется, отказываться не стал. [573]
Марш-бросок через столицу, кипящую, словно роящийся улей, завершился успешно, даже часа два еще пришлось ждать отправки эшелона.
В 16.50 дальше, на запад, где все уже кончено, хотя кое-где еще пышут смертоносным огнем разрозненные очаги окруженных вражеских группировок, словно пасти издыхающего сказочного многоглавого змея, тело которого, рассеченное богатырским мечом, уже недвижно. В Шнайдемюле, по эту сторону Одера, в Чехословакии, где-то в горах, в Литве, прижатые Баграмяном к побережью, еще пытаются тянуть безнадежное сопротивление фашистские войска. Но при всей рьяности отдельных гитлеровских командиров существование этих котлов и котелков — дело нескольких дней, а то и часов. Если бы наш корпус даже не был бы выведен на формировку, все равно мы никуда уже не успеваем. А вот скоро ли доведется вернуться домой, в Россию, — кто знает?
Уже темнело, когда поезд наш затормозил в Можайске, залязгали стальные тарелки, шлепая друг о друга. Остановились перед входным светофором. Спрыгиваю со своей платформы, прохаживаюсь вдоль мирно дремлющих боевых машин, переговариваюсь с товарищами. Еще не успел я добраться до нашей теплушки («кают-компании»), как уже узнал о том, что несколько наших отстало, задержавшись в Москве. Эх и справят же Победу Вася, Нил и Лешка Панасенко! Завидую им, но утешаюсь мыслью, что я — дисциплинированный.
День в эшелоне прошел торжественно-радостно, исключительно трезво: братва поистратилась в долгой дороге от Гдыни за Волгу и обратно. И все сегодня при своих машинах. Однако мы дали себе клятву: при первом же удобном случае отпраздновать Победу не как-нибудь, не на ходу, а так, как она того заслуживает...
Уже майский вечер собирался сдавать свой пост ночи, идущей с востока. Она не спеша укрывала огромную усталую землю темно-синим плащом, густо усыпанным блестками звезд. Поднимаю крышку башенного люка, чтобы лезть спать, и вдруг небо в стороне Москвы ярко и широко озарилось, затем еще и еще. Что бы это значило? И наконец до меня доходит: Да это же салют! И так далеко видно его от Москвы! Да отсюда до нее больше сотни километров... Что же сейчас в центре столицы нашей творится? [574]
Это салют Родины — салют славной Красной Армии и доблестному Красному Флоту и в первую очередь тем воинам, кто в сорок первом — сорок втором на кровавых и горьких путях отступления от западной границы и почти до стен Москвы, а затем до берега Волги и хребтов Кавказа, истекая кровью и потом, бессчетно погибая в неравных схватках, упорно и самоотречение закладывал первые камни в фундамент будущей Победы. Да, «дело прочно, когда под ним струится кровь»... Это и отцу моему салют, старшему батальонному комиссару, безвестному партии рядовому, что сложил голову первой военной осенью в страшном Вяземском мешке, где-то в этом районе, между Вязьмой и Можайском. Окруженные армии наши дрались здесь насмерть и, по слухам, почти голыми руками, выигрывая драгоценнейшее время, необходимое для подтягивания и развертывания наших стратегических резервов, и фашистский «блицкриг» буксовал тогда в нашей и собственной крови... С того-то приблизительно места, откуда отцом был послан последний фронтовой треугольник, помеченный концом октября 1941 года, взволнованно наблюдаю за историческим салютом. Как хорошо, что он осветил недалекое дважды прославленное бранное поле, раскинувшееся передо мной!
Это салют и матерям да женам солдатским, многие из которых навсегда потеряли сыновей и мужей, но не потеряли высокой силы духа в годину тягчайших испытаний, что обрушились на нашу страну: смогли пережить и безмерное горе своих утрат, претерпеть холод и голод, подняв на свои женские плечи великую тяжесть военных забот в городе и на селе, выполняя непосильную, казалось бы, мужскую работу...
