Висенте Бласко-Ибаньес - Обнаженная
Реновалесъ добродушно смѣялся надъ безчисленными занятіями и пустыми развлеченіями жены. Бѣдняжка! Надо же ей жить весело, на то онъ и работаетъ. Достаточно того, что онъ можетъ выѣзжать съ нею вмѣстѣ только по вечерамъ. Днемъ онъ довѣрялъ ее вѣрному Котонеру, который ходилъ за Хосефиною всюду, какъ пажъ, нося пакеты, когда она выходила за покупками, и исполняя обязанности дворецкаго, а иногда и повара.
Реновалесъ познакомился съ нимъ по пріѣздѣ въ Римъ. Котонеръ былъ его лучшимъ другомъ. Несмотря на то, что Реновалесъ былъ моложе его на десять лѣтъ, Котонеръ относился къ нему съ обожаніемъ, какъ ученикъ къ маэстро, и любилъ его, какъ старшій братъ. Весь Римъ зналъ его, смѣясь надъ его картинами (когда онъ занимался живописью, что, впрочемъ, случалось довольно рѣдко) и цѣня въ немъ искреннюю услужливость, которая извиняла въ нѣкоторой степени его паразитную жизнь. Этотъ полный, лысый человѣчекъ маленькаго роста, съ торчащими ушами, безобразный, какъ веселый и добродушный сатиръ, этотъ сеньоръ Котонеръ всегда находилъ лѣтомъ пріютъ въ замкѣ какого-нибудь кардинала въ окрестностяхъ Рима. Зимою онъ постоянно показывался на Корсо, одѣтый въ зеленоватую крылатку, размахивая широкими рукавами, какъ летучая мышь крыльями. Онъ началъ свою карьеру на родинѣ въ качествѣ пейзажиста, но захотѣлъ писать людей, стать равнымъ знаменитымъ художникамъ, и попалъ неожиданно въ Римъ съ епископомъ изъ родного города, считавшимъ его міровымъ талантомъ. Съ тѣхъ поръ онъ не выѣзжалъ ни разу изъ великаго Рима. Успѣхи онъ сдѣлалъ тамъ огромные. Онъ зналъ біографіи и имена всѣхъ художниковъ; никто не могъ сравниться съ нимъ въ отношеніи познаній, какъ можно устроиться въ Римѣ экономно и гдѣ купить вещи дешевле всего. Ни одинъ испанецъ не проѣзжалъ черезъ великій городъ безъ того, чтобы Котонеръ не явился къ нему съ визитомъ. Дѣти знаменитыхъ художниковъ смотрѣли на него, какъ на старую нянюшку, потому что онъ таскалъ ихъ вѣчно на рукахъ. Величайшимъ событіемъ въ его жизни было то, что онъ фигурировалъ въ кавалькадѣ донъ Кихота въ роли Санчо Панса. Котонеръ писалъ только портреты папы римскаго въ трехъ размѣрахъ и ставилъ ихъ въ своей жалкой коморкѣ, служившей ему одновременно спальней и мастерской. Его пріятели кардиналы, которыхъ онъ часто навѣщалъ относились къ бѣдному синьору Котонеру съ состраданіемъ и покупали у него за нѣсколько лиръ портретъ папы, невѣроятно безобразный, даря его какой-нибудь деревенской церкви, гдѣ картина вызывала всеобщій восторгъ, потому что была писана въ Римѣ и притомъ другомъ-пріятелемъ его святѣйшества.
Такая продажа озаряла Котонера радостью; онъ являлся въ этихъ случаяхъ въ мастерскую Реновалеса съ гордымъ видомъ и искусственно скромною улыбкою.
– Я продалъ картину, голубчикъ. Папа… и большой. Въ два метра высотою.
Въ немъ сразу вспыхивала вѣра въ свой талантъ, и онъ начиналъ говорить о своей будущности. Другіе жаждали успѣха на выставкахъ и медалей, но онъ былъ скромнѣе. Онъ довольствовался тѣмъ, что старался угадать, кто будетъ папой ло смерти теперешняго, и писалъ его портреты дюжинами авансомъ. Какой получился бы успѣхъ, если бы онъ выпустилъ свой товаръ на рынкѣ на слѣдующій же день послѣ Конклава. Это дало бы ему цѣлое состояніе! Зная прекрасно всѣхъ кардиналовъ, онъ перебиралъ въ умѣ всю священную коллегію, словно номера въ лоттереѣ, стараясь заранѣе угадать, на чью долю изъ полдюжины членовъ ея выпадетъ папская тіара.
Котонеръ жилъ, какъ паразитъ, среди важныхъ персонъ церкви, но былъ равнодушенъ къ религіи, какъ будто постоянная близость къ слугамъ ея искоренила въ немъ всю вѣру. Старецъ въ бѣломъ одѣяніи и остальные господа въ красномъ внушали ему уваженіе, потому что были богаты и служили косвеннымъ образомъ его жалкому портретному ремеслу. Весь его восторгъ выливался на Реновалеса. Онъ сносилъ унизизительныя шутки художниковъ съ мирною улыбкою человѣка, довольнаго всѣмъ на свѣтѣ, но никому не разрѣшалось дурно отзываться въ его присутствіи о Реновалесѣ или критиковать его талантъ. По мнѣнію Котонера, одинъ только Реновалесъ могъ писать истинные шедевры, и слѣпое обожаніе побуждало его наивно восхищаться маленькими картинками, которыя Реновалесъ писалъ для своего антрепренера.
Хосефина являлась иногда неожиданно въ мастерскую мужа и болтала съ нимъ въ то время, какъ онъ работалъ, или расхваливала картины, сюжетъ которыхъ былъ ей по душѣ. Она предпочитала заставать его въ такихъ случаяхъ одного, рисующимъ изъ головы или въ лучшемъ случаѣ съ помощью нѣсколькихъ тряпокъ, наброшенныхъ на манекенъ. Она чувствовала нѣкоторое отвращеніе къ натурщицамъ, и Реновалесъ тщетно пытался убѣдить ее въ необходимости ихъ для работы. Онъ былъ достаточно талантливъ, по ея мнѣнію, чтобы писать красивыя картины, не прибѣгая къ помощи этихъ простыхъ мужиковъ, и особенно женщинъ – нечесанныхъ бабъ съ огненными глазами и волчьими зубами, которыя внушали Хосефинѣ страхъ въ тихомъ уединеніи мастерской, Реновалесъ смѣялся. Какія глупости! Ревнивая! Неужели могъ онъ думать съ палитрою въ рукѣ о чемъ-нибудь иномъ кромѣ своей работы.
Однажды вечеромъ, войдя неожиданно въ мастерскую, Хосефина увидѣла на эстрадѣ для натурщицъ голую женщину, лежавшую на мѣхахъ; Реновалесъ писалъ желтоватыя округлости ея нагого тѣла. Хосефина сжала губы и сдѣлала видъ, что не замѣтила натурщицы, разсѣянно глядя на Реновалеса, который объяснялъ ей это нововведеніе. Онъ писалъ вакханалію и не могъ обойтись безъ модели. Это было необходимо, такъ какъ нагое тѣло нельзя писать наизусть. Натурщицѣ, спокойно лежавшей передъ художникомъ, стало стыдно своей наготы въ присутствіи этой нарядной дамы; она закуталась въ мѣха и, скрывшись за ширмою, быстро одѣлась.
Реновалесъ окончательно успокоился по возвращеніи домой, гдѣ жена встрѣтила его, ио обыкновенію, ласково, словно совершенно забыла недавнюю непріятность. Онъ посмѣялся со знаменитымъ Котонеромъ, побывалъ съ женой послѣ обѣда въ театрѣ и, ложась поздно вечеромъ спать, не помнилъ совершенно о неожиданной сценѣ въ мастерской. Онъ засыпалъ уже, когда его испугалъ тяжелый, протяжный вздохъ, какъ-будто кто-то задыхался рядомъ съ нимъ.
Реновалесъ зажегъ лампу и увидѣлъ, что Хосефина, вытираетъ льющіяся ручьемъ слезы; грудь ея судорожно вздымалась, и она била по кровати ногами, какъ капризная дѣвчонка, скинувъ на полъ роскошную перину.
– Я не хочу! Я не хочу! – стонала она тономъ протеста.
Художникъ въ тревогѣ соскочилъ съ постели, бѣгая взадъ и впередъ по комнатѣ и не зная, что дѣлать, пробуя отвести ея руки отъ глазъ, но уступая ея нервнымъ движеніямъ, несмотря на свою силу.
– Но что съ тобою? Чего ты хочешь? Что съ тобою?
Она продолжала стонать, ворочаясь въ постели и бѣшено ерзая ногами.
– Оставь меня! Я не желаю тебя… He трогай меня… Я не допущу этого, нѣтъ, сеньоръ, я не допущу этого. Я уѣду… уѣду жить къ матери.
Испуганный бѣшенымъ настроеніемъ тихой и нѣжной женщины, Реновалесъ не зналъ, что предпринять для ея успокоенія. Онъ бѣгалъ въ одной рубашкѣ по спальнѣ и сосѣдней уборной, оставляя открытыми свои атлетическіе мускулы, предлагалъ ей воды, хватая въ испугѣ флаконы съ духами, какъ-будто они могли успокоить ее, и въ концѣ концовъ опустился передъ нею на колѣни, пытаясь поцѣловать судорожно сведенныя руки, которыя отталкивали его, путаясь въ бородѣ и волосахъ.
– Оставь меня… Говорю тебѣ, оставь меня. Я вижу, что ты не любишь меня. Я уѣду.
Художникъ былъ испуганъ и изумленъ неожиданною нервностью своей обожаемой куколки; онъ не рѣшался дотронуться до нея изъ боязни причинить ей боль… Какъ только взойдетъ солнце, она уѣдетъ изъ этого дома навсегда! Мужъ не любитъ ея, одна мамаша попрежнему любить ее. Художникъ пробовалъ устыдить жену… Эти безсвязныя жалобы, безъ объясненія причины, продолжались очень долго, пока художникъ не сообразилъ въ чемъ дѣло. Такъ это изъ-за натурщицы?.. изъ-за голой женщины? Да, именно. Она не желала, чтобы въ мастерской, т. е. почти у нея дома, показывались въ неприличномъ видѣ безстыжія бабы. И протестуя противъ этихъ безобразій, она рвала на себя судорожными руками рубашку, обнажая прелестную грудь, которая приводила Реновалеса въ восторгъ.
Несмотря на крики и слезы жены, расшатавшіе его нервы, художникъ не могъ удержаться отъ смѣха, узнавъ причину всего горя.
… – Ахъ, такъ это все изъ-за натурщицы?.. Будь спокойна, голубушка. Ни одна женщина не войдетъ больше въ мою мастерскую. Онъ обѣщалъ Хосефинѣ все, чего она требовала, чтобы только успокоить ее. Когда въ комнатѣ стало опять темно, она все-таки продолжала вздыхать; но теперь она лежала въ объятіяхъ мужа, положивъ голову ему на грудь и разговаривая капризнымъ тономъ огорченной дѣвочки, которая оправдывается послѣ вспышки гнѣва. Маріано ничего не стоило доставить ей удовольствіе.
