Алексей Ливеровский - Секрет Ярика
Ушла Пороша, даже не примолкла. Разве остановишь собаку на горячем гону, когда лисица близко, вот она, чуть впереди, даже слышно, как бежит.
Но что это? Какой страшный крик… Гон смолк.
Я знаю, что это, — и бегу, бегу, не разбирая дороги, закрыв руками лицо от ударов веток. Чаща кончилась. Алая капля на листе, еще такая же, лужица, и дальше словно кумачом устлана тропинка, промятая в осоке. Здесь тащили… Шмыгнула серая тень — услыхали меня, бросили.
Пороша… Она видит меня, хочет встать, прислонилась к поваленной осине, села. Пусть лучше ляжет. Что-то страшное, дымящееся, рваное, красное у нее на боку и — гладкий пласт печени.
Кто еще идет? Шумно ломится по кустам «стрелец». Я беру у него из рук топор, лезвием вырываю патрон из казенника, обдираю с гильзы разбухшую корку, заряжаю, отхожу немного, точно целюсь, стреляю…
Мы молча сидим на поваленной осине. Долго сидим. Я очень благодарен «стрельцу» за это молчание, — он здесь, рядом, все понимает и молчит.
— Друг, — говорю я, — пойди, вытеши, вроде лопаты.
Влажная земля подается легко, мешают корни. «Стрелец» их ловко рубит топором. На дно ямы стекает вода. Мы бережно поднимаем Порошу за еще теплые лапы, укладываем, как в люльку. Теперь надо сделать, чтобы не осквернили серые твари то, что останется здесь. По межам старой пашни много камней, мы таскаем их на могилу.
— Гоп! Гоп!
Кто кричит? Ах да, это мой спутник…
— Го-оп!
Он выходит к нам; внимательно, очень надежно привязывает к березке Листопада и помогает катить большой камень.
Круглое лицо Игнатия Павловича осунулось, и глаза не такие, как утром. Он старается, пыхтит и приговаривает:
— Как же это так? Такая собака!
Нет, спорю я в душе с Игнатием Павловичем, это не просто «такая собака». Это Пороша, Паша.
Не один год мы охотились с ней, и выросла дома. У маленькой Пороши были бархатные уши и черные глаза-маслины. Она медленно закрывала их, лежа у меня на коленях, и тоненько урчала…
Мы разожгли костер на камнях могилы. Дымный столб поднялся вверх, закачался, как больной, и обнял голые вершины осин. Темень пришла к огню и стеной встала вокруг.
— Дайте мне ваше ружье, Игнатий Павлович!
Почему он медлит? Что он думает, мой случайный спутник?
Я беру протянутое ружье, толкаю предохранитель и раз за разом стреляю в низкое, черное небо…
Выбор
Болото начиналось на задворках дома. Я скинул проволочную петлю с калитки, вышел из огорода и разрешил своей спутнице идти в поиск.
Спутница моя — легавая собака по имени Кешка. Кешку подарил приятель. Подарок пришелся ко времени. Той весной лишился я молодой англичанки, погибшей от нервной чумы, загоревал, растерялся. Тут и привел он мне желто-пегого пойнтера, годовалую уже собаку. Потому и кличка осталась у нее такая нелепая для легавой: не принято у охотников менять на свою, новую. Было это пять лет назад. Собачонку я натаскал сам, в семье Она прижилась быстро и хорошо. Дочь говорит про нее: «Не знаю, какая она там охотница, но как человек — очень приятная». Характер у Кешки веселый, общительный. Любит улыбаться. Многие собаки это умеют — приподнимут губу и сделают веселые глаза. Кешка улыбалась широко.
Я разрешил Кешке идти в поиск и только успел опустить в патронник пару новеньких аккуратных семерок[16], как краем глаза заметил, что Кешка турнула дупеля. Из-под морды вылетел, протянул над самой травой и, всплеснув угловатыми крылышками, ткнулся в осоку у кромки можжевеловой заросли. Кешка неторопливым галопцем двинулась за дупелем, выпихнула его и проводила равнодушным взглядом. На этот раз птица поднялась высоко и скрылась за лесистым мысом.
Я сел на серый полевой камень и приложил к губам свисток. Собачонка охотно пришла, улыбнулась и легла у ног. Вид у нее был безмятежный. Я сказал:
— Кешка, чертова собачонка! Так нельзя. Ты взрослая, натасканная, дипломированная легавая. И что же? Ни поиска, ни чутья, ни стойки, и еще гонишь! Попами домой вернемся. Кончай это дело! Иди не греши.
Кешка немедленно вскочила, взглянула мне в глаза, еще раз улыбнулась и помчалась вниз к болоту.
Упрекают частенько нас, охотников, что, увлекаясь своим делом, ничего кругом не видим. Бежим по лесу — бах! трах! тарарах! Вторглись, тишину нарушили, все кругом разогнали, распугали. До чего же не верно! Конечно, бывает, что в горячей погоне за хитрым и ловким зверем, скажем за лисой или куницей, больше на след смотрим и оглянуться некогда. Зато другой раз выберется минутка или часок, присядешь, притихнешь, и нет тебя — растворился в тишине, красоте и покое. Только глаза и уши живы.
Точно так сидел я на камне и любовался болотом. В этот утренний час, тихий и прозрачный, имело оно вид необыкновенный. Посмотреть сверху — широкое поле, окольцованное по холмам темным лесом. Из елового бора выбежал хоровод в желтых платьях. Выбежал, стремясь туда, к середине, где расплескана синь моховых озер и окнищ, выбежал и остановился — дальше топко. Замерли березы, окаймив болото бесшумным и ровным пламенем. И все вокруг веселило по-осеннему не жаркое, но очень ясное солнце, и лучи его играли с нежными нитями летучей паутины и каплями росы на седой отаве.
Время шло, надо было подниматься и идти. Я поискал глазами Кешку. Увидел далеко-далеко на красном мху недвижную белую собаку. Заторопился, а не надо было: Кешка стояла твердо. Высоко подняв голову и вытянув хвост-прутик, она замерла на голом месте, только впереди маячил густой и одинокий таловый куст.
— Вперед, Кеша, вперед! Тише! Тише!
Очень быстро шла на птицу собака, я поспевал крупным шагом, почти бежал. В голову не пришло, что впереди не бекас, не дупель, а у меня в стволах мелкая дробь. Но, видимо, не хотелось тетереву вылетать на открытое, долго таился, поднялся рядом, большой, гремящий тугими крыльями, и шлепнулся на мох от первого выстрела. Кеша не торопясь подбежала, взяла черныша за крыло и подала в руки.
Нарядная птица — темная грудь отливает зеленым и синим, снежно-чистые подкрылья, черная лира хвоста, строгий клюв и удивительные, ни на что не похожие брови, пухлые, ярко-алые. Птица-цветок. Я держу ее в руках, любуясь, бережно расправляю надломленное дробью перо.
И еще удивительно — как это собаки могут причуивать на таком большом расстоянии?
Стыдливо оглянувшись, я ткнул нос в синюю грудь косача. Пахло едва уловимо чем-то лесным, горьковатым.
Тут я заметил, что собачка моя сидит рядом и ждет, сказал, вспоминая ее отличную работу:
— Кешенька! Вот так и надо. Прекрасно можешь работать и по бекасу, и по дупелю… если захочешь. Ступай!
Кеша привычно улыбнулась и, едва отбежав, прихватила ветер, потянула и стала по паре бекасов, запавших у ржавой мочажины. Отлично сработала. И так у нас пошло и пошло до конца дня. Совершенно замечательная собачонка, все у нее: и поиск, и чутье, и стойка!
Мы поднимались от болота к дому. Такая тишина пала на землю, что далекий лай дворовой собаки казался рядом, а шаги мои непомерно громкими. Убранные, вспаханные нивы пахли открытой землей и сытным запахом перебродившего капустного листа. Я шел, любуясь багряными вершинами осин, тонко вырезанными на безоблачном небе, и мне было радостно. Так хорошо, что не испугался я вчерашней ненастной погоды, поехал на охоту, и вот такой отличный день выдался!
Верите ли вы в предчувствия? Многие верят. Я не верю, но допускаю, что при особых обстоятельствах люди с повышенной нервной системой могут что-то предугадать. В этот короткий и красивый вечер я ощущал редкую душевную наполненность и умиротворение. Скажи мне встречный: «Стой! Впереди страшное, смертельное!» — я бы расхохотался ему в лицо.
Тропинка уперлась в обширный огороженный луг. Мы протиснулись под жердями — я под верхнюю, Кешка под нижнюю — и попали на кочковатый, стравленный скотом выгон. Был он пуст, если не считать огромной толстозадой лошади, привязанной на цепи к воткнутой в землю железной палке. Рядом, смешно скрестив тонкие белочулочные ножки, лежал жеребенок, рыжий, масть в масть к матке. Кобыла, опустив гривастую шею, стригла и рвала траву, временами сторожко поднимая голову.
Кешка шла у ноги, поглядывала на меня по-приятельски, видимо тоже довольная славным охотничьим деньком, и вдруг помчалась к лошади. Подбежала, запрыгала вокруг с визгливым щенячьим лаем. И кобыла пошла. Зверово всхрапнув, оскалила зубы, легко, как иголку из масла, выдернула железный штырь и, ускоряя бег, бросилась на собаку.
Кешка замолкла, поджала хвост и ринулась ко мне. Я поднял крестом руки, закричал грубым пастушьим голосом: «Ну! Ну! Ку-у-ды!» — почувствовал резкий запах конского пота и толчок, будто с разбега наткнулся на жесткую стену. Упал. Не испугался — не успел: оторопел поначалу. Когда поднимался, вспомнил злобный храп, тяжелое позванивание цепи, гулкий топот, оскаленные зубы и выпученные белкастые глаза. Уже далеко от меня шла погоня, по кругу мчались собака, за нею лошадь и рыжий жеребенок. Я понял, что Кешка опять кинется под мою защиту, и побежал к далекой, страшно далекой изгороди.
