К.С. Бадигин - Три зимовки во льдах Арктики
- Скорее, скорее! - тороплю я доктора. - Сейчас же будите Буторина! Мы ничего не успеем сделать...
Доктор стремглав мчится в кубрик. Уже через минуту на палубу выскакивают на ходу одевающиеся люди. Лучи прожекторов ледокола ярко освещают лица. Они жмурятся, отворачиваются, но потом вновь и вновь жадно разглядывают приближающийся флагманский корабль. Слышатся смех, шутки. Разговариваем громче обычного, - чувствуется какая-то нервная, праздничная приподнятость.
Буторин и Гаманков возятся с флагами расцвечивания. У них что-то, как назло, заело, и они, опасливо оглядываясь на ледокол, работают изо всех сил.
А на ледоколе уже ясно видят нас. Высоко к небу взлетает ракета, за ней другая, третья. Целый дождь разноцветных огней спускается на льды, прорезая мрак. И вот уже до нас доносятся звуки поющей меди. При свете палубных огней можно различить, как поблескивают трубы музыкантов ледокола. Весь правый борт флагманского корабля усеян людьми. Они машут нам шапками, что-то кричат. Пока различить их лица невозможно, но в каждом мы видим родного и близкого человека.
Сигнал для ледокола
Над ледоколом взвивается облачко пара, и густой, бархатистый гудок оглашает льды приветственным кличем. Я взбегаю на мостик и, волнуясь, нажимаю рукоятку свистка. Несколько секунд он гудит басом, но потом начинает петь прерывистым, словно застуженным голоском. Я передаю рукоятку свистка Токареву и сбегаю вниз, к фальшборту. Ледокол приближается вплотную к «Седову», и на его широкой, могучей груди уже можно прочесть гордое имя - «И. Сталин».
- Да здравствуют сталинцы! - кричит кто-то рядом со мной.
- Да здравствует Сталин!
- Да здравствует родина!
Все громче гремит оркестр. Все сильнее звучат приветственные крики на палубах обоих кораблей. Я вижу, как по обветренным щекам моих друзей сползают предательские капля влаги.
- От света это... Света слишком много, - смущенно говорит, как бы оправдываясь, Полянский.
А Андрей Георгиевич ведет себя как-то странно: он то аплодирует, то громко смеется, то вдруг вытаскивает из кармана часы, смотрит на них и беспомощно оглядывается по сторонам. Неожиданно, когда корабли уже стали почти рядом, он подходит и говорит:
- Константин Сергеевич! Срок подошел. Я побегу делать метеонаблюдения. Вы побудете на палубе?
И он привычной походкой направляется к метеобудке.
Могучий ледокол «И. Сталин» встал борт о борт с «Седовым».
До меня в этой праздничной суматохе не сразу доходит смысл слов Андрея Георгиевича. Только тогда, когда он уже добрался до будки, я сообразил, в чем дело: исполнительный и педантичный старший помощник не считал себя вправе нарушить установленный распорядок научных наблюдений даже за три минуты до конца дрейфа! Я закричал:
- Андрей Георгиевич! Вернитесь. Сейчас будем швартоваться. Дрейф закончен...
Ефремов оглянулся, растерянно пожал плечами, явно неодобрительно покачал головой и, сгорбившись, стал спускаться на палубу, бережно прикрыв дверцу метеобудки...
Всего 10 метров разделяют теперь корабли. Вот борт ледокола уже поравнялся с носом «Седова». Юпитеры кинооператоров обращены прямо нам в лицо, очевидно, снимают наш корабль. Оттуда что-то кричат мне. Я подхожу к поручням и тоже кричу, заслоняя глаза рукой:
- Я ничего не вижу! Кто со мной говорит?
Но вот луч юпитера на мгновение скользнул в сторону, и я увидел плотную фигуру, знакомую по фотографиям, опубликованным в газетах два с половиной года назад. Не совсем уверенно я произношу:
- Иван Дмитриевич!.. Здравствуйте...
- Здравствуй, браток, здравствуй! - донеслось в ответ.
Папанин разглядывает меня так же настороженно и внимательно, как и я его: газетные фотографии - увы! - лишь отдаленно передают облик человека. В это время слышится знакомый голос Белоусова:
- Сергеевич, держи кормовые швартовы!..
- Есть, принимаем! - отвечаю я.
Папанин, убедившись, что перед ним капитан «Седова», оживляется и кричит:
- Константин Сергеевич! Идите к нам! Все идите...
С борта ледокола уже спустили на лед деревянные сходни, - оба трапа были разбиты штормом еще в Баренцовом море. Я откликаюсь:
- Все? Не можем все... У нас котлы под парами...
Через какую-нибудь минуту на лед с флагманского корабля спускается человек. Я шагаю навстречу. По трапу поднимается Александр Алферов, брат нашего Всеволода, возвращающийся на родной корабль. Мы обмениваемся рукопожатиями, целуемся. Алферов скороговоркой выпаливает:
-Товарищ капитан! Разрешите стать на вахту у котлов, заменить брата...
- Хорошо. Обратитесь к старшему механику, - говорю я, невольно любуясь раскрасневшимся от счастья машинистом.
- Идите же сюда! Идите скорее! - торопят нас с ледокола.
Мы торопливо сбегаем по трапу.
Впервые за два с половиной года весь экипаж «Седова» покидает свой корабль!
Еще мгновение - и мы попадаем в какой-то водоворот. Я слышу приветствия, треск киноаппарата, какие-то отрывочные восклицания, поцелуи. Кто-то жмет руку, кто-то обнимает, чья-то щетинистая борода колет мне щеку, чьи-то руки суют в карман какие-то письма, кто-то легонько подталкивает меня в спину, - просят куда-то пройти, что-то сказать, что-то сделать.
Как в кинематографе, мелькают, появляясь и исчезая, знакомые и незнакомые лица.
- Костя! Ну, Костя, минуточку!.. Ну сделай лицо веселее!
Это неистовый фоторепортер Митя Дебабов, с которым мы когда-то встречались на «Красине».
- Товарищ Бадигин, пожалуйста, хоть два слова для «Вечерней Москвы».
Это какой-то моряк с ледокола, корреспондент-доброволец столичной газеты.
- Пришлось-таки еще раз свидеться! По вашей телеграмме в один час собрался...
Это Иван Васильевич Екимов, старый буфетчик «Седова» От радости он плачет...
Горсточка седовцев как-то сразу тает в этой бушующей толпе. Александра Александровича Полянского потащил к себе в каюту его друг, старший радист флагманского корабля. Наши механики уже нырнули в каюты своих приятелей. Бывшие седовцы Каминский и Кучумов одолевают расспросами Мегера и Гетмана.
Я какими-то судьбами очутился в салоне у Белоусова. В меховом наряде немного жарко. Яркий свет с непривычки режет глаза. Меня заботливо, словно тяжелобольного, усаживают в какое-то кресло. Чувствую себя крайне глупо и неудобно: в одну руку мне сунули апельсин, в другую - яблоко; перед самым носом - целая ваза фруктов; все вокруг охают и вздыхают, ходят чуть ли не на цыпочках.
Разговор идет как-то вперебой, отрывочно, невпопад:
- Ну, так как же вы?..
- Ничего, все в порядке...
- Все ли здоровы?..
- Как видите...
- Нет, вы только подумайте, как это чудесно!
- Еще бы?..
- Ну так как же вы, все-таки, там, а?..
- Ничего, ничего, отлично...
Видимо, каждому хочется сказать нам что-то приятное, сделать что-нибудь хорошее. Раздают фотографии наших родных, сделанные перед самым отходом ледокола, приносят письма, суют свежие газеты, опять дают фрукты. Почему-то каждому хочется угостить нас именно фруктами. Но как ни привлекательны эти плоды, а есть их решительно не когда. Я так и проходил почти весь вечер с апельсином в руке.
На палубе у подножия подъемной стрелы собираются на митинг экипажи обоих кораблей - крохотный коллектив «Седова» и огромный коллектив «И. Сталина». Могучее «ypa» гремит над притихшими льдами.
В это время радисты уже передают в Москву подписанный всеми членами экипажа «Седова» рапорт об окончании дрейфа. Его адрес состоит из четырех слов: «Москва, Кремль, товарищу Сталину».
...Было уже далеко за полночь, когда я принял пополнение экипажа, прибывшее с ледоколом «И. Сталин», проинструктировал принявшего вахту третьего помощника Малькова, закончил все беседы с корреспондентами и фоторепортерами и, наконец, улизнул в каюту к Белоусову, который обещал мне до утра полную безопасность.
- Ни о чем не спрашиваю, ничего не требую, ничем пока не интересуюсь, никого сюда не пускаю, - заявил он мне улыбаясь. - Вот тебе мыло, полотенце, вот тут ванна, а это твоя койка. Одним словом, будь, как у себя в каюте...
Попыхивая папиросой, он уселся за стол и углубился в чтение какой-то книги, словно меня и не было в каюте...
Трудно было придумать более ценный подарок, чем это предложение! После всей праздничной сутолоки, после всех приветствий и поздравлений так хотелось побыть наедине с самим собой, перечитать письма, полученные из дому, собраться с мыслями, хоть немного успокоиться.
Добрый час просидел я в ванне, настоящей, давно невиданной ванне, любуясь безукоризненно чистой эмалью и сверкающими никелированными кранами. Потом вылез из нее, вытерся такой же безукоризненно чистой мохнатой простыней, вышел на цыпочках в каюту и нырнул под мягкое новенькое одеяло. Не было во всем мире в эту минуту более счастливого человека, чем я!
* * *
