Анатоль Франс - 1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга.
Лаура. Нет, никогда.
Раймонд. Ашвины у индусов и диоскуры у эллинов олицетворяли вечерние и предрассветные сумерки. В греческом мифе диоскуры Кастор и Поллукс освобождают Елену — утреннюю зарю, которую солнце — Тезей — держит в плену. Сказочные драгун и мушкетер делают то же самое: освобождают свою сестру, жену Синей Бороды.
Октав. Я не отрицаю, что все эти догадки очень остроумны, но думаю, что они лишены всякого основания. Вы только что высмеяли меня с моими венграми. Я в свою очередь скажу вам, что ваша теория не нова и мой покойный дед, большой поклонник Дюпюи, Вольнея и Дюлора[285], полагал, что источником всех религий является Зодиак. Он уверял меня, к великому ужасу моей матери, что Иисус Христос — солнце, а двенадцать апостолов — это двенадцать месяцев года. Но известно ли вам, великий ученый, как один остроумный человек посрамил Дюпюи, Вольнея, Дюлора и моего деда? Он применил их систему к Наполеону и таким способом доказал, что Наполеона не существовало и что его история — миф. Герой, рожденный на острове, царит на востоке и юге, теряет свою силу зимой на севере и исчезает в океане, — это, утверждал автор, имени которого я не помню, несомненно солнце. Двенадцать маршалов Наполеона — это двенадцать знаков зодиака, а его четыре брата — четыре времени года. Я сильно опасаюсь, Раймонд, что вы применяете к Синей Бороде ту же теорию, которую этот остроумный человек применил к Наполеону Первому.
Раймонд. Автор, о котором вы говорите, был и остроумен, как вы изволили заметить, и сведущ; имя его Жан-Батист Перес. Он был библиотекарем в Ажане и умер в тысяча восемьсот сороковом году. Его занимательная книжечка: «О том, что Наполеон никогда не существовал», была издана, если не ошибаюсь, в тысяча восемьсот семнадцатом году.
Это действительно очень остроумная критика теории Дюпюи. Но теория, которую я вам только что доказывал на единичном и, следовательно, не убедительном примере, зиждется на сравнительной грамматике и сравнительной мифологии. Братья Гримм собрали, как вам известно, немецкие народные сказки. Их примеру последовали почти во всех странах, и сейчас мы располагаем собранием сказок скандинавских, датских, фламандских, русских, английских, итальянских, зулусских и других. Читая эти сказки столь различного происхождения, с изумлением замечаешь, что они все или почти все возникли из ограниченного числа источников. Скандинавская сказка кажется подражанием французской, которая в свою очередь воспроизводит основные черты итальянской сказки. Вряд ли это сходство результат общения различных народов. Как я вам уже говорил, предполагали, что человечество знало эти сказания еще до своего разделения на племена, что они были созданы в незапамятные времена, когда народы еще почивали в общей колыбели. Но так как мы не слыхали, чтобы где-либо или когда-либо зулусы, папуасы и индусы пасли вместе свои стада, нам остается предположить, что в первобытные времена человеческий ум создавал всюду одинаковые комбинации, что одинаковые зрелища производили одинаковое впечатление на все неискушенные умы, и люди, над которыми властвуют голод, любовь и страх, у которых над головой небо, а под ногами земля, придумывают одинаковые примитивные драмы, чтобы объяснить себе явления природы и судьбу.
При своем возникновении «нянюшкины сказки» отражали представление о жизни и о вещах, способное удовлетворить очень наивных людей. Это представление складывалось, по всей вероятности, почти тождественно в мозгу белого, желтого и черного человека.
Итак, я полагаю, что разумнее всего придерживаться индоевропейской традиции и исходить от наших предков из Бактрии, оставив в покое другие человеческие племена.
Октав. Я с интересом слежу за вашей мыслью. Но не кажется ли вам, что такой спорный вопрос опасно подвергать случайностям беседы?
Раймонд. По правде говоря, случайности дружеской беседы менее опасны для моей темы, чем ее логическое разъяснение в ученом труде. Не злоупотребляйте моим признанием! Предупреждаю вас, я отрекусь от него, как только замечу, что вы хотите воспользоваться им против меня. Впредь я буду только утверждать. Я позволю себе удовольствие быть уверенным в том, что говорю. Будьте готовы к этому. Если я буду противоречить себе, — что весьма вероятно, — я объединю в одинаковой любви обе свои враждующие мысли и по крайней мере буду уверен, что я не отбросил ту из них, которая правильна. Словом, я буду резок, беспощаден и, если удастся, фанатичен.
Лаура. Увидим, к лицу ли вам это. Но что заставляет вас быть таким?
Раймонд. Опыт. Он доказал мне, что самый глубокий скептицизм прекращается там, где начинается слово или действие. Когда ты говоришь, ты утверждаешь. Ничего не поделаешь. Приходится пойти на это. Таким образом, я избавлю вас от всяких «может быть», «если можно сказать», «в некотором роде» и от прочего словесного кружева, которым только Ренану дано изящно украшать свои идеи[286].
Октав. Будьте резки, беспощадны, но, прошу вас, внесите некоторый порядок в ваше изложение. Теперь, когда у вас есть определенный тезис, пусть он будет нам ясен.
Раймонд. Все те, кто умеет погружаться в научные исследования общего порядка, признали в волшебных сказках древние мифы и древние пословицы. Макс Мюллер[287] говорит (мне кажется, я могу почти буквально привести его слова): «Сказки — это мифология на современном своем наречии, и если им суждено стать темой научного труда, то прежде всего необходимо установить связь каждой современной сказки с древней легендой, а затем связь каждой легенды с первоначальным мифом».
Лаура. Ну и как, вы проделали эту работу, кузен?
Раймонд. Если бы я проделал эту огромную работу, у меня выпали бы уже все волосы и видеть вас я мог бы только сквозь две пары очков, да кроме того защитив глаза зеленым козырьком. Работа эта еще не проделана; но уже собрано достаточное количество материала, давшего ученым возможность убедиться в том, что волшебные сказки не досужий вымысел, но «очень часто, — как говорит Макс Мюллер, — всеми своими корнями связаны с зачатками древней речи и древней мысли». Старые, одряхлевшие боги, впавшие в детство и отстраненные от вмешательства в людские дела, еще пригодны на то, чтобы забавлять девочек и мальчиков. Такова уж роль дедушек. Разве это не самое подходящее на старости лет занятие для прежних владык земли и неба? Волшебные сказки — это прекрасные религиозные поэмы, забытые всеми и удержавшиеся лишь в крепкой памяти набожных бабушек. Эти поэмы превратились ныне в ребяческие сказки и сохранили свое очарование в увядших устах старой пряхи, когда она рассказывает их внучатам, примостившимся вокруг нее у очага.
Племена белой расы разделились. Одни нашли приют под прозрачным небом, на светлых утесах, омываемых синим поющим морем. Другие ушли на берега северных морей, в меланхолические туманы, которые стирают границу между небом и землей и придают всему окружающему зыбкие и страшные очертания. Иные раскинули свои становища среди однообразных степей, где паслись их тощие кони; иные поселились на обледенелых снежных равнинах, под кованым куполом неба в алмазах. Были и такие, что отправились собирать золотые цветы на гранитной земле. И сыны Индии испили воды из всех рек Европы. Но везде — в хижине, под шатром или у костра, зажженного на равнине, старуха бабка, когда-то сама ребенок, повторяла малышам те сказки, которые слышала в детстве. В них были те же действующие лица и те же приключения, только рассказчица бессознательно придавала всему оттенки того воздуха, которым сама так долго дышала, и той земли, которая питала ее и в которую ей вскоре суждено лечь. Племя двигалось дальше на запад, преодолевая усталость и препятствия, и оставляло среди других усопших, молодых и старых, и мертвую бабку. Но сказки, слетевшие с ее уст, теперь уже застывших, разлетелись, словно мотыльки Психеи, и эти легкие и бессмертные призраки вновь садились на уста старых прях и сверкали перед широко открытыми глазами других малышей древней расы. От кого же девочки и мальчики Франции, «милой Франции», как поется в песне, слышали сказку об «Ослиной Шкуре»? От Матушки-Гусыни, отвечают сельские мудрецы. Матушка-Гусыня — неустанная пряха и неустанная сказочница. И тогда ученые принялись за розыски. Они узнали Матушку-Гусыню в той королеве Гусиные Лапы[288], которую церковные мастера изобразили на портале храма св. Марии Нельской в епархии Труа, на портале храма св. Бенины в Дижоне, на портале храма св. Пурсена Овернского и св. Петра в Невере. Они отожествили Матушку-Гусыню с королевой Бертрадой, женой и кумой короля Роберта, с королевой Бертой Большеногой, матерью Карла Великого; с идолопоклонницей царицей Савской, у которой на ногах были копыта, с Фреей — Лебединые Ноги, самой прекрасной скандинавской богиней, со святой Люцией, тело которой было такое же светлое, как и ее имя[289]. Но тут можно углубиться в такие дебри, что заблудишься. Кто же такая эта Матушка-Гусыня, как не наша общая прабабка, бабка наших бабок, женщин с жилистыми руками и простым сердцем, которые всю жизнь исполняли со смиренным величием свою повседневную работу, а в старости, сухие словно сверчки — только кожа да кости, — все еще не могли угомониться и, сидя у очага, под потолком с закоптелыми балками, рассказывали целому выводку малышей бесконечные сказки, в которых фигурировали всякие чудеса. И безыскусственная поэзия, поэзия полей, рощ и ручьев лилась свежей струей из уст беззубой старухи,—
