Монах Юкинага - Повесть о доме Тайра
И князь Мунэмори оставил земные помыслы, оборотил лицо к закату, сложил ладони и стал громко возглашать имя Будды, а в это время Киннага, младший Правый конюший, обнажил большой меч и, пряча его за спиной, зашел сзади слева и уже было поднял меч, готовясь ударить, как вдруг князь Мунэмори прервал молитву и спросил, горемыка: «А Киёмунэ уже убили?»
Киннага зашел ему за спину и в тот же миг голова князя Мунэмори скатилась с плеч. Праведный монах горько заплакал. Даже суровые воины — и те не могли сдержать слезы. А уж скорбь Киннаги и вовсе была великой, ибо в прошлом был он потомственным вассалом дома Тайра и нес безотлучную службу при князе Томомори.
«..Да, силе приходится угождать, сильным — повиноваться, так уж повелось в нашем мире, — со стыдом говорили люди, — но Киннага совсем уж забыл совесть!..»
Затем монах обратился к Киёмунэ и, так же, как наставлял князя Мунэмори, призвал и его молиться Будде.
— Как принял смерть князь Мунэмори? — спросил Киёмунэ, и горестно было слышать эти его слова.
— Он принял смерть достойно, будьте спокойны! — ответил монах, и Киёмунэ обрадовался до слез.
— Тогда мне больше не о чем печалиться в этом мире! — сказал он.
На сей раз мечом взмахнул Таро Хори. По приказу Ёсицунэ головы подобрали и привезли в столицу. А тела, заботой Киннаги, похоронили вместе, в одной могиле, как о том просил князь Мунэмори, сказавший: «Пусть я грешник, но мне хотелось бы не разлучаться с сыном и на том свете!»
В двадцать третий день той же луны головы Мунэмори и Киёмунэ, отца и сына, доставили наконец в столицу. Принять их прибыли на берег реки к Третьей дороге чиновники Сыскного ведомства, провезли головы по широким главным дорогам, а потом повесили на дереве слева от врат темницы. Никогда еще не бывало, чтобы головы вельмож выше третьего придворного ранга носили по дорогам и выставляли на позор у входа в узилище. Быть может, в чуждых пределах и бывали тому примеры, но в нашей стране такого не случалось еще ни разу! В смутные годы Хэйдзи уж на что злодеем был Нобуёри, и то — хотя голову ему отрубили, у тюремных врат все-таки не повесили. Столь позорная участь впервые постигла вельмож из семейства Тайра. Пленниками вернувшись в родную столицу из западных земель, они, живые, ехали по Шестой дороге к востоку, теперь же, по возвращении из восточных земель, их мертвыми провезли по Третьей дороге на запад…
Так великий позор стал их уделом еще при жизни, и столь же великое поругание выпало им на долю посмертно.
19. Казнь Сигэхиры
Князь Сигэхира, вельможа третьего ранга, отданный под надзор самураю Мунэмоти Кано, с прошлого года пребывал в краю Идзу, но монахи Нары, Южной столицы, непрерывно требовали выдать им пленника, и потому вышел приказ: «Отослать его в Нару!» Так случилось, что князя в конце концов отправили в Нару под охраной Ёриканэ, внука старого Ёримасы. Из города Оцу не заезжая в столицу, свернули они в край Ямасина и направились в Нару дорогой Дайго. Совсем близко оттуда лежало селение Хино. Супруга князя, госпожа Дайнагонноскэ, дочь тюнагона Корэдзанэ и приемная дочь покойного дайнагона Куницуны, состояла при особе юного императора Антоку. Она продолжала служить малолетнему государю и после пленения князя Сигэхиры в битве при Ити-но-тани. В заливе Данноура бросилась она в море, стремясь утопиться, но грубые самураи вытащили ее из воды. Так возвратилась она в родную столицу и поселилась у старшей сестры своей Дафу-но-Самми, в местности Хино. С тех пор как она услыхала, что жизнь ее мужа, как росинка, повисшая на кончике лепестка, все еще длится, она мечтала лишь об одном — еще хоть раз не во сне, а наяву снова с ним повидаться, на него поглядеть и себя показать. Но, увы, напрасны были ее мечты, и ей оставалось только безутешно лить слезы. Так, в слезах, проводила она все дни и ночи.
— Я благодарен вам за доброе отношение, — сказал князь Сигэхира, обращаясь к стражникам-самураям. — Но окажите мне еще одну, последнюю, милость! У меня нет детей, и потому я покидаю сей мир без сожаления. Но дошло до меня, что жена моя, супруга, с коей я давно уже связан брачным союзом, обитает в местности Хино. Мне хотелось бы еще раз с ней повидаться, поручить ей молиться за упокой моей души, когда меня не будет на свете! — И он попросил отпустить его к ней на самое короткое время.
— Это не возбраняется! — ответили самураи, ведь и у них сердца были не из дерева, не из камня! И, прослезившись, уважили его просьбу.
Несказанно обрадованный, князь Сигэхира послал вперед человека, велев спросить:
— Здесь ли пребывает госпожа Дайнагонноскэ? Князь Сигэхира, проездом в Нару, желал бы ненадолго повидаться со своею супругой!
— Где он? Где? — воскликнула супруга, даже не дослушав до конца слова посланца. Опрометью кинулась она навстречу, глядит и видит — облокотившись на помост, стоит перед ней мужчина, исхудалый, почерневший, в темно-синей одежде и высокой придворной шапке.
— Что это, сон или явь? Входи же! — сказала госпожа, приблизившись к бамбуковой завесе, и когда князь Сигэхира услыхал ее голос, то прежде всяких слов хлынули слезы…
У супруги потемнело в глазах, сердце в груди, казалось, остановилось, она не в силах была вымолвить слова. Князь Сигэхира, приподняв плетеную завесу, плача, сказал ей:
— Мне надлежало погибнуть год назад в битве при Ити-но-тани, но, верно, в наказание за грехи, свершенные в прежних рождениях, меня взяли живого в плен, возили по широким дорогам столицы на всеобщее поругание… Мой позор был выставлен напоказ и в Камакуре, и в столице. О, как это больно! А теперь, в довершение моих страданий, предстоит мне принять смерть от рук монахов Нары — вот почему я здесь очутился… Я мечтал еще раз тебя увидеть, и теперь мне не о чем больше жалеть в этом мире! Мне хотелось принять постриг, оставить тебе хотя бы прядь волос на память, но я был не властен исполнить это желание, ибо не получил на то дозволения! — С этими словами он отделил прядь волос, растущих впереди над челом и достававших до уст, перегрыз прядь зубами и подал супруге, а она, и без того терзаясь душой, в этот миг ощутила горе еще сильней.
— Поистине, разлучившись с тобой, мне лучше было бы утопиться, как утопилась Кодзайсё, — сказала она. — Но, не зная, жив ли ты или тебя уже нет на свете, я все думала — вдруг каким-нибудь чудом удастся свидеться вновь, еще раз на тебя поглядеть и себя показать! Только по этой причине, несмотря на всю тоску, дожила я до этого дня! О, как скорбно, что сегодня — последняя наша встреча! До сих пор я жила надеждой, но отныне… — И они стали говорить о минувшем и настоящем, и, о чем бы ни говорили, слезы лились рекой.
— Как изношена, как помята твоя одежда! Переоденься! — сказала супруга, достала и подала ему нижнее косодэ и белое монашеское одеяние. Князь Сигэхира облачился в новое платье, а прежнее оставил супруге.
— Вспоминай меня, глядя на это платье! — сказал он.
— О да, — отвечала ему супруга, — но лучший памятный дар — след, оставленный кистью! — С этими словами она достала прибор для туши, и князь Сигэхира, в слезах, написал ей на память стихотворение:
Сменив перед смертью
китайского шелка наряд,
что смочен обильно
в безутешных, горьких слезах,
завещаю тебе его…
Супруга, не в силах до конца дослушать стихи, ответила:
Зачем же на память
ты мне отдаешь свой наряд
в часы расставанья,
если быть отныне ему
только вестником злой судьбы!
— Нас связали брачные узы, стало быть, нам непременно уготована встреча в грядущей жизни! — сказал князь Сигэхира. — Молись, чтобы возродиться нам вместе, в одном венчике лотоса! Уже вечереет, до Нары путь дальний… Нельзя заставлять самураев ждать слишком долго! — И он пошел было прочь, но супруга, цепляясь за рукава его платья, твердила: «Но как же, как же так?.. Побудь еще немножко!» — и не давала ему уйти.
— Подумай, каково у меня на сердце! — сказал ей князь Сигэхира. — Судьба моя решена, изменить ее невозможно. Увидимся в жизни грядущей! — И с этими словами он вышел, но при мысли, что это свидание и впрямь — последнее, захотелось ему остановиться, вернуться, однако он подумал: «Что же будет, если я тоже выкажу слабость?» — и, пересилив себя, удалился решительным шагом. А супруга упала на пол у самого края бамбуковой завесы, и далеко, даже за воротами, все еще слышались ее рыдания и стоны, и не хватало духа у Сигэхиры торопить коня, и слезы туманили взор, мешая видеть дорогу. Он даже раскаивался в своем поступке — уж слишком мучительным оказалось это свидание! А супруга хотела было броситься за ним следом, но было то невозможно, и она осталась лежать, закрыв лицо покрывалом.
Приняв Сигэхиру, монахи Нары стали совещаться, как поступить с пленным князем.
