Шота Руставели - Витязь в барсовой шкуре

Написал царю посланье: «Царь, судьба нам шлет даянья,
А кхатавам наказанье за измену и беду.
Знай из вести замедленной — самый царь их полоненный.
Я, добычей нагруженный, много пленных приведу».

Жив закон, в порядке сила. Так добычи много было,
Что верблюдов не хватило. На быков я грузы клал.
Добыл чести я и славы. Были сломлены кхатавы.
Через бранные забавы получил, чего желал.

Царь кхатавов оробелый был в индийские пределы
Приведен рукою смелой. И отец приемный мой
Возносил мне восхваленья. Тем хвалам, что вне сравненья
Да не будет повторенья. И как врач он был со мной.

Все ли сказывать я стану? Он осматривал мне рану.
А потом повел к майдану. Площадь вся была в шатрах.
Кто хотел, вступал в беседу. Зван был к царскому обеду.
Говорил он про победу. Свет горел в его глазах.

Эту ночь мы без печали веселились, пировали.
Утром в город путь держали, удаляясь от шатров.
Царь сказал: «Пусть радость славы явят пленные кхатавы.
Да придет их строй лукавый пред лицо моих бойцов».

Тут для первого я раза, в исполнение наказа,
Привожу царя Рамаза. Ласков был ему прием.
Царь встречает как родного. Об измене ни полслова.
Если храбрость не сурова, доблесть высшая есть в том.

Час не малый, час пристойный, с ним он был в беседе стройной.
Если ток течет спокойный, он не роет берега.
А с зарею, в миг свиданья, слово молвил состраданья: —
«Наложу ли наказанье на сраженного врага?»

Я дерзнул сказать: «От бога милосердья к грешным много.
Так и ты суди не строго пораженного его».
Царь сказал ему: «Прощенье — для проступка заблужденье.
Но уж только повторенья чтобы не было того».

Взяв стократно сто драхани, и кхатаури, и дани
Как парча, и шелк, и ткани, где главенствует атлас,
Он ему, с толпой придворных, дал как дар одежд узорных.
И без всяких слов укорных был отпущен царь Рамаз.

От склоненного кхатава — благодарность, честь и слава.
«Богом я клянусь, лукаво поступил я пред тобой.
Но убей меня, коль вдвое совершу еще такое».
С этим отбыл он в покое, взявши всех своих с собой.

Минул час седой рассвета. От царя письмо привета.
Так гласило слово это: «Я с тобой был разлучен.
Уж три месяца томленья. На охоте развлеченья Я не знал.
На приглашенье приходи, хоть утомлен».

Я наряд надел не темный, и в чертог пришел приемный.
Встречен был толпой огромной, целой стаей соколов.
Царь как солнце. В блеске взгляда — сердца видится услада.
Вид меня — ему отрада. Я служить ему готов.

Он шепнул царице тайно, — я узнал о том случайно, —
Что ему необычайно мил вернувшись я с войны.
«Тариэль — одно сиянье. В нем и темному сверканье, —
Молвит, — мы его желанья тотчас выполнить должны».

Вот решение какое принял я: он побыл в бое.
Пусть же тот, чей стан — алоэ, кто как солнце скрыл в лице,
Знает также путь к отрадам, и с тобой увидит рядом
Деву-розу с царским взглядом. Встретьте обе нас в дворце.

Целым выводком орлиным, по холмам и по стремнинам,
По равнине и долинам, чтоб зверей в бегу настичь,
Мчались весело мы с псами, забавлялись соколами,
Не играли мы мячами, дважды подняли мы дичь.

Чтоб мои увидеть чары, шли толпами на базары.
Те, кто юны, те, кто стары, на меня смотрели с крыш.
Я, в нарядах с бахромою, розой бледной был с росою,
Млели все, пьяняся мною, — то не ложь, а правда лишь.

Я надел покров богатый, у кхатавов с бою взятый.
Каждый, блеском чар объятый, от меня с ума сходил.
Вот мой царь с коня спустился. Мы в дворце. Там лик светился
Солнцесветлой. Я смутился. Задрожал в упадке сил.

Облечен был стан прекрасный пышной тканью желто-красной,
Строй был дев за ней согласный, — словно воды в берега.
Влились, ток мягча разлива. Рдели розы щек красиво.
Заревого свет отлива, и коралл, и жемчуга.

Я стоял там. Стройно тело. Но одна рука висела
На повязке. Поглядела тут царица на меня.
С трона быстро восставала, и как сына целовала.
«От тебя твой враг, — сказала, — побежит как от огня».

Я царями был уважен, рядом с ними был посажен.
Против — солнце. Лик тот важен и прекрасен был в огне.
Мы почти сидели рядом, мы тайком менялись взглядом.
Весь я отдан был усладам. Жизнь без них отрава мне.

Начат пир. Все время наше. В бирюзовой пышной чаше
Свет вина. И в цвете краше по лазурному рубин.
Ликованье вне сравненья. От царя — постановленье:
«Не уйдет без опьяненья с пированья ни один».

Был я радостен в избытке. В том причина не напитки.
Золотые в сердце слитки и расплавленная медь.
В сердце я смирял пожары, молний пламенных удары.
Сколь пленительны те чары — на любимую глядеть.

Песни звонкие звучали. Вдруг певцы все замолчали.
Царь велел. Ему внимали. Молвил: «Сын мой Тариэль.
Мы ликуем в упоеньи. Враг наш в тяжком пораженьи.
Ты как светоч в вознесеньи. Твой удар доходит в цель.

Ты склонять не должен вежды. На тебя всех нас надежды.
Нужно б дать тебе одежды, но нельзя снимать твоих.
Твой наряд — наряд прекрасный. И зарей горишь ты ясной.
Славой светишь полновластной. Сто богатств — имеешь их».

Вновь, веселый, он садится. Пьют вино и песня длится.
Арфы нежный звон струится. Веселится пенье лир.
В мгле закатной огневицы отошли к себе царицы.
К краю сна зовут ресницы. Тут уж больше пир не пир.

Ночь идет, ведет туманы. Встали мы. Долой стаканы.
Мы и так довольно пьяны. Вот я в комнате своей.
Над собой утратил власть я. Пленник нежного участья.
Вспомиаю, полон счастья, как смотрела. В мысли — с ней.

Раб пришел. Восторг мне внове. Ждет там женщина в покрове.
Это вестница любови. Я вскочил. Горит мой взгляд.
Я бегу скорей навстречу. Лаской вестницу привечу.
Знаю счастия предтечу, то пришла ко мне Асмат.

Весь я в ласке необманной. Ведь приходит от желанной.
От Нэстан, лучом венчанной. Удержав ее поклон,
С поцелуем обнимаю, на постель с собой сажаю,
«Ты как тополь, — возглашаю. — Он красивым сотворен.

Говори о ней. Внемлю я. Только ей горю, тоскуя».
Отвечает: «Все скажу я. Но не только счастье есть.
Вы друг друга повстречали. В этом отдых от печали.
Взоры, встретясь, свет качали. От нее несу я весть».

Мне дала она посланье. Явзглянул. Там луч сиянья.
Так гласило написанье: «Поспешая на коне,
Самоцвет ты был блестящий. После боя, как из чащи,
Глянул ты, цветок горящий. Вижу, плакать нужно мне.

Если бог дает мне слово, — чтоб хвалить тебя. И снова
Я без света дорогого умирать должна в борьбе.
Сад для льва, цветник, где розы и родник, струящий слезы,
Сад, где солнечные грезы, все мое даю тебе.

Ты скорбел, но не напрасно. К нам судьба не безучастна.
Милый, все в тебе прекрасно. Тем, кто смотрит на тебя,
Всяк завидует глядящий. Ткань твою, кушак блестящий,
Мне, в любовной мгле грустящей, подари, прошу, любя.

Дай твое мне украшенье. Будет встреча, в то мгновенье
Ощутишь ты наслажденье, что украшена я им.
Нам обоим будет счастье. И надень мое запястье.
Чуя нежное участье, в ночь не будешь ты томим».

Тариэль остановился. Словно в зверя превратился.
Плачет. Пыткой дум упился. Сняв запястье, он до губ
Приложил его, бесценный талисман в тоске забвенной.
И, скорбя о несравненной, рухнул он без чувств, как труп.

Недвижим и весь застылый, как в преддверии могилы,
Так лежал он. Вид унылый. Горький, бил он в грудь себя.
Грудь покрылась синяками. И Асмат себе ногтями
Ранит щеки. И струями на него кропит, скорбя.

На недвижного взирая, Автандил грустил, вздыхая.
Слезы, камни прожигая, у Асмат струятся вновь.
Но пожар смягчен водою. Тариэль вздохнул, с тоскою:
«Мучим я судьбою злою, испивающею кровь».

Он глядел ошеломленным. Бледный, сел, с лицом смущенным.
Был он стеблем затененным. Роза стала как шафран.
Ничего не говорил им. Был безгласным и унылым.
Смертный час ему был милым, но ему он не был дан.

Вот он молвит Автандилу: «Слушай. Чуть имею силу,
Но о той, кем я в могилу ввержен, кончу я рассказ.
Для меня одна отрада: в скорби друга видеть надо, —
Есть мне этот свет для взгляда, и поддержка в горький час.

Встретил я в Асмат участье от сестры в путях несчастья.
Я надел тогда запястье, здесь, на руку на мою.
С головы покров тот странный снял, и в дар послал желанной,
Ткань с игрою осиянной, плотно-крепкую струю».