Монах Юкинага - Повесть о доме Тайра
Был тут юноша восемнадцати лет, служка преподобного Дзёэна, священника из храма Мудодзи. Вдруг на него напала дрожь, все тело покрылось испариной, судороги свели руки и ноги, и он стал биться, как одержимый.
— Слушайте, великий бог храма Дзюдзэндзи вещает моими устами! — возгласил он: «Как бы ни захирела ныне святая вера, мыслимое ли дело обречь на ссылку пастыря моей Священной горы? Я буду вечно скорбеть об этом, сколько бы раз ни перерождался в грядущем! Зачем мне по-прежнему обитать у подножья этой горы, если свершится подобное преступление?» — с этими словами юноша закрыл лицо руками и горько заплакал.
Монахи изумились.
— Да будет нам подан знак, если его устами и впрямь вещает божественный оракул Дзюдзэндзи! Раздай эти четки прежним владельцам, да так, чтоб при этом не ошибиться! — И, сказав так, несколько сот монахов бросили свои четки на широкий помост, огибающий храм Дзюдзэндзи. Бесноватый бегом обежал помост, собрал все четки и без единой ошибки раздал прежним владельцам. Убедившись в божественном чуде сего знамения, монахи молитвенно сложили ладони и прослезились от умиления.
— Так идемте же и отобьем настоятеля! — воскликнули они и тучей ринулись вниз, не теряя более ни мгновения. Одни устремились вдоль побережья Сига-Карасаки, другие спустили лодки на воды озера Бива у селения Ямада. Увидев монахов, стражники, доселе грозные и жестокие, бросились врассыпную, все как одни обратившись в бегство.
Монахи ворвались в Поземельный храм, Кокубундзи[149]. Пораженный их появлением, настоятель подошел к краю помоста:
— Вспомните изречение: «Осужденному государем ни луна, ни солнце не светят!» Высочайший указ, повелевающий изгнать меня из столицы, уже издан, и я ни минуты не смею медлить! Возвращайтесь, скорее возвращайтесь обратно! — сказал он и продолжал: — С тех самых пор, как в поисках святой тишины я оставил семью министра и поселился в смиренной келье, в глубине сумрачных ущелий вершины Хиэй, я досконально изучил законы обоих вероучений Тэндай и Сингон. Об одном лишь заботился я — о процветании нашего храма, неустанно молился о ниспослании покоя и мира в стране и любил вас всем сердцем. Тому свидетели боги наших храмов, коих мы почитаем! Оглядываясь на свое прошлое, я ни в чем не вижу ошибки. Вот и теперь, когда осужден я на ссылку за вину, к коей я непричастен, я не ропщу, не гневаюсь ни на кого в этом мире — ни на людей, ни на богов, ни на будд. Я скорблю лишь о том, что мне нечем отблагодарить вас за доброе сердце, приведшее вас сюда, в эту даль! — И, вымолвив это, настоятель столь обильно увлажнил слезами благоуханный рукав своей рясы, что монахи тоже невольно все прослезились.
— Садитесь, скорее садитесь! — сказали они, приглашая его сесть в паланкин.
— Еще недавно я был старшим среди трех тысяч иноков; ныне я жалкий изгнанник... Как же я могу допустить, чтобы меня несли в паланкине почтенные ученые мужи, мудрые монахи! Если бы и довелось мне вновь подняться на нашу гору, я пошел бы пешком, обутый, как и все, в простые соломенные сандалии! — говорил настоятель и все медлил сесть в паланкин.
Был тут некий Юкэй, монах из кельи Кадзёбо, обитавший при Западной пагоде, известный силач ростом в добрых семь сяку[150]. На нем был черный панцирь необычной длины, украшенный металлическими пластинами. Сняв с головы шлем и передав его одному из служек, он раздвинул толпу, при каждом шаге ударяя об землю вместо посоха алебардой, возглашая: «Дорогу! Дайте дорогу!» Быстрым шагом приблизился он к помосту, где стоял Мэйун, и некоторое время молча взирал на него в упор сверкающими очами.
— Вот из-за такого кроткого нрава с вами и приключилась беда! — сказал он. — Садитесь же в паланкин, время не терпит!
Устрашенный его словами, настоятель сел в паланкин. От великой радости, что удалось наконец заполучить обратно своего пастыря, паланкин понесли не низкорожденные служки, а ученые монахи, известные безупречно праведной жизнью. Ликуя, поднимались они на гору; другие носильщики время от времени сменялись, но Юкэй бессменно держал передний шест паланкина и взбирался по крутому восточному склону так легко, как будто шагал по равнине, а шест паланкина и древко своей алебарды сжимал с такой силой, что, казалось, готов их расплющить!
Опустив паланкин перед залом для Поучений, монахи стали держать совет.
— Итак, мы побывали в Авадзу и отбили нашего владыку! Но государь-инок приговорил его к ссылке. Как же нам восстановить его в должности настоятеля?
Тут опять выступил вперед Юкэй.
— Наша гора Хиэй — первая святыня Японии, сердцевина святого учения, охраняющего страну. Могуч наш бог-покровитель, и закон Будды не менее велик, чем закон государей. Мнение даже самого низкого из монахов горы непререкаемо для мирян! Ныне же осмелились осудить святого, добродетельного владыку всей нашей горы, пастыря, вознесенного над тремя тысячами монахов! Ныне собираются наказывать неповинного — как же не гневаться нам, монахам горы, и народу в столице? Как же не прийти в ярость монастырям Кофукудзи и Миидэра? Разве не прискорбно утратить величайшего учителя обоих вероучений Тэндай и Сингон, разве не обездолены будут наши ученые мужи, лишившись наставника в науках? Пусть мне грозит темница, пусть снесут мне голову с плеч, — это лишь прославит меня, и добрая память сохранится обо мне в мире! А посему я предлагаю себя первым в заложники! — так говорил он, и слезы катились из его глаз. Все монахи с ним согласились. С тех пор Юкэя назвали Гневным Монахом, а его послушнику Экэю дали прозвище Гневный Монашек.
Потом все проводили Мэйуна в келью Мекобо, в одну из долин на южном склоне горы. И все же многие сомневались — удастся ли даже такому праведному монаху, живому Будде во плоти, избежать горькой участи? Ибо никому, даже самому святому человеку, не дано уберечься от внезапной напасти.
В древности в великом Танском государстве жил праведник И Син, духовный наставник императора Сюаньцзуна; молва оклеветала его, обвинив в любовной связи с Ян-гуйфэй, возлюбленной императора. Ибо и в древности, и в наши времена, в великой ли стране, в малой, люди нередко склонны распускать слухи, лишенные всякого основания.
По этому подозрению И Сина сослали в страну Кухара[151]. Три дороги ведут туда: дорога Круглого Пруда — для императоров, дорога Мрачной Земли — для простолюдинов, дорога Темных Ущелий — для самых опасных преступников. А праведник И Син считался совершившим особо тяжкое прегрешение, и потому пришлось ему идти третьей дорогой. Семь дней и семь ночей не светят путнику на той дороге ни солнце, ни луна. Вечный мрак царит там, кругом ни души, идешь, не ведая, куда ступит нога в следующий миг... Вокруг лесная чаща, безмолвные горы, лишь изредка прокричит в ущелье одинокая птица... Не просыхала от слез черная ряса монаха. Но Небо сжалилось над без вины виноватым и, приняв облик девяти светил[152], охраняло праведника. Тогда И Син откусил себе палец на правой руке и кровью нарисовал на левом рукаве рясы девять светил. Это и есть мандала[153] Девяти Светил — главная святыня вероучения Сингон, глубоко почитаемая в обеих странах, в Японии и в Китае.
3. Казнь Сайко
Услышав, что монахи Святой горы силой отбили прежнего настоятеля, государь-инок разгневался еще пуще. А Сайко все нашептывал: «Монахи горы не в первый раз осмеливаются подавать дерзостные прошения, но ныне их ослушание превзошло все, что бывало в прошлом! Проучите же их хорошенько!» Так говорил он, ничуть не предполагая, что его самого в скором времени ждет погибель, и нисколько не заботясь о святости горы Хиэй и великого божества, ее покровителя. Его речи еще сильнее распалили гнев Го-Сиракавы. Недаром говорится: «Наветы вассала рождают усобицу в государстве!» И в самом деле, это истинно так! И еще сказано:
Зеленела листва, распускались цветы орхидеи[154]
Вихрь осенний дохнул, ни цветов, ни листвы не жалея;
Расцветает страна, светом мудрости царской согрета,
Но сиянье лучей омрачают вассалов наветы...
Тогда государь-инок созвал приближенных во главе с дайнагоном Наритикой и стал держать совет, как поступить. Пошли слухи, что он вознамерился послать против монахов воинские отряды. И еще говорили, будто некоторые монахи, проведавшие об этом, тайно склоняются на сторону государя, толкуя между собой: «Мы родились и выросли на земле государя, мы все его подданные, можно ли противиться монаршей воле?» Услышав о таком двоедушии, настоятель Мэйун, укрывшийся в келье Мёкобо, затрепетав от страха, воскликнул: «Увы, что же теперь будет со мной?» Но повторного приказания отправить настоятеля в ссылку из дворца покамест не поступало.
Эти волнения в монастыре заставили дайнагона Наритику на время отложить свои сокровенные замыслы. Межь тем, хотя тайные совещания и приготовления по-прежнему продолжались, Юкицуна, на которого Наритика возлагал столь большие надежды, поразмыслив, решил, что напрасно он пристал к заговорщикам, ибо войско их недостаточно сильно, чтобы сокрушить могущество дома Тайра.
