Василий Шульгин - Что нам в них не нравится…
Начиная со второго года войны, дан был уже другой лозунг: по-прежнему стояли на рельсах патриотизма, по-прежнему твердилось «все — для войны», однако решительно прибавлялось «но не с этой властью». Не с этой властью, которая отдала не только все наши территориальные завоевания, стоившие потоков крови, но и двадцать «собственных» губерний.
Это была решительная минута. Тут надо было понять, что за такие отступления, измеряемые сотнями верст и отдачей целых государств (Польша, Литва, часть Малороссии) за такие катаклизмы, — расплачиваются. Национальное бедствие подняло старую волну ненависти против власти. И надо было понять, что эта волна была старая; что это был рецидив того, что временно дремало под влиянием первого энтузиазма; что действующие лица этого нового штурма, актеры этого нового наступления, были тоже старые, со старыми взглядами, навыками и программами. Надо было понять это, а также и то, что сейчас эти люди представляли огромную опасность, несомненно большую, чем в 1905 году; и это потому, что они несли над собой патриотический стяг; и потому, что за ними был год патриотических усилий. И еще потому, что их ряды не могли не усилиться теми, кто раньше всегда поддерживал власть, несмотря на все ее ошибки, но сухомлиновщины и распутинщины простить не мог. Надо было это понять, а также рассмотреть, какая же сила была сердцевиной этого наступления, ее основой, ее спинным хребтом. Это нужно было рассмотреть для того, чтобы знать, как бороться с надвигающимся чудовищем.
И, конечно, главной основой было еврейство. Если нужно было отвести надвигающуюся тучу, задержать ее на время (хотя бы на те несколько месяцев, что мы не додержались), то первое, что надо было сделать, а может быть и последнее — это задобрить евреев.
В тот день, когда еврейская психология переменилась бы и из враждебной стала бы восторженной и благодарной, вся печать повернулась бы, как один человек. Поражения если бы не превратились в победы, то острота их была бы залита смазывающими веществами. Всякие бедствия покрылись бы хором бодрых голосов, которые твердили бы, что все это ничего и что все образуется. Ведь в конце концов важен не самый факт, а то, как он воспринимается. Если погиб полк и даже целая армия, но все остальное не дрогнуло и смело идет вперед, все может быть выправлено. Но если, например, бегство роты размазать на десять тысяч строк, с описанием позорной трусости солдат и офицеров, то это может сделать больше, чем гибель корпуса. У «шестой великой державы» есть огромная сила, и все европейские государственные люди это понимают. У нас, к сожалению, не понимали и, предоставив евреям захватить печать, вместе с тем не хотели считаться с последствиями такого положения вещей. Недооценили этого фактора. Забыли, что в бою дело решают последние четверть часа, и что тот, кто борется не на жизнь, а на смерть, для своего спасения и победы пускает в ход все резервы.
Говорят, что один из талантливейших русских генералов, Радко-Дмитриев, в кровавом бою за Львов, исчерпав все резервы, но будучи убежден, что у противника пущены в ход тоже последние люди, бросился в цепь лично — со штабом и конвоем. И это оказалось той последней каплей, которая дала ему победу.
Думаю, что октроирование еврейского равноправия или же решительное вступление на этот путь было бы той каплей, которая перевесила бы чашу весов. Разумеется, в том случае, если бы нашелся человек, способный обуздать тех, кто не умеет жертвовать политическими доктринами даже в тех случаях, когда ценность, превышающая во много раз всякую «политику», то есть судьба Родины, — на карте.
Кроме того, нельзя же забывать, что всякие ограничения, подобные тем, в которые было заключено русское еврейство, могут быть только временной мерой. Об этом будет сказано в другом месте подробнее. Здесь я позволю себе только заметить, что ограничения в правах в известной трактовке весьма напоминают «покровительственные пошлины». Эти последние вводятся на время и для следующей цели: защитить молодую и потому слабую отечественную промышленность от непосильной конкуренции старой, то есть сильной, промышленности иноземной. Если такова действительная цель, то как только она достигнута, сии ограничения, то есть покровительственные пошлины, должны быть сняты. Цель же достигнута тогда, когда юная отечественная промышленность созрела; то есть когда она развилась настолько, что может продавать свой отечественный продукт по тем же ценам, какие предлагает промышленность чужеземная. Начиная с этой минуты, покровительственные пошлины, если их удерживают, суть потакательство отечественной жадности и отечественной лени.
Еврейские ограничения могут быть рассматриваемы в этой плоскости. Более сильные, евреи (как раса более старая), ограничиваются в правах для того, чтобы дать окрепнуть более юной расе — русской. При этом, естес-твенно, предполагается, что когда русская раса вырастет настолько, что будет выдерживать самостоятельно напор еврейства, ограничения будут сняты.
Наступил ли такой момент в 1915 году? То есть сравнялась ли в жизненных своих силах молодая русская раса со старой расой еврейской?
Разумеется, нет. С этой точки зрения дарование равноправия, если верить в действительность ограничений, не могло быть оправдываемо. Наоборот, то обстоятельство, что с начала XX века евреи захватили руководство русским общественным мнением, вызывало у мыслящих людей естественную тревогу. Детской представлялась «русская мощь» в сравнении с отточенным напором еврейства. Русская сила напоминала разлив мирной реки: бескрайно дремлет сонная ширь; воды много, Боже мой сколько, но вся-то она стоячая… И эта же река, десятком верст ниже, суженная суровыми плотинами, превращена в стремительный поток; холодным кипятком врывается он в кружащиеся турбины. Эти последние, давая жизнь сотням приводов и станков, мелют муку. Чью муку? На чью мельницу бежит реченька, у которой «як стекло вода блестит»? Кто мельник?
Мельник в начале XX века как будто обозначился; еврей мостился в государственные перемолыцики. И для тех, кто хотел такому положению вещей противодействовать и верил в спасительность «ограничений», даровать равноправие казалось безумием.
Но… но мы уже были в потоке безумия! Три Императора, два немецких и один русский, вместо традиционной дружбы объявили друг другу войну и повели на убой миллионы своих подданных, в сущности без всякой причины: это значило, что мир сошел с ума. Говорю же, что война была объявлена со стороны немецких государей без всякой причины потому, что пресловутый Drang nach Osten был просто бред, не имевший под собою никаких реальных соображений. Это была смесь искалеченного ницшеанства военной касты с истерическим патриотизмом тех пресловутых «народных учителей», которые «сделали» Германию; плюс — благосклонное участие глубокомысленных профессоров, о коих сказано: «hundert sechzig Professoren, Vaterland, du bist verloren…».[9]
* * *Итак, мы были в потоке безумия, и только безумие могло нас спасти: «безумству храбрых я песнь пою». Русский Император, на которого напали немецкие Императоры и, отбирая одну губернию за другой, зажигали в России внутренний костер, имел выход: повернуть в свою пользу одну из мировых сил. Он мог бы спасти этой ценой себя и исторический строй России. Эта сила была еврейство. Протянув ей руку, отвергнутую Императорами (братьями по семье монархов), Он мог бы отвести исполнение пророчества Иакова Шифа.
Что и говорить, — цена жестокая! Полумладенческий русский народ отдать без защиты в руки опытные, сильные, старые и безжалостные. Но…
Но… но во-первых, события выяснили, что «защита», до сих пор практиковавшаяся, была, в сущности, совершенно формальная. Не более, чем некая отписка, доставшаяся традиционно, по наследству. При всех «ограничениях» евреи, как мы видели, овладели душой русского народа. Потерять же душу народа для власти, в сущности, значит потерять все.
И потому, с этой точки зрения, дарование равноправия представлялось уже менее страшным. А кроме того, бывают времена и времена.
Когда мне было четырнадцать лет, мне подарили первое ружье, с которым я охотился на перепелок и куликов. Когда мой младший сын достиг этого же возраста, ему пришлось дать карабин, из которого он стрелял людей. Времена меняются. Бывают такие времена, когда детям приходится нести на себе тяжесть взрослых. Такая фортуна выпадала и младенческому русскому народу. До мировой войны он мог потихоньку зреть под присмотром бабушек и нянюшек, устранявших с его дороги камушки и в числе их тяжелый малахит — еврейскую конкуренцию. Но когда разразилась мировая война, русскому народу надо было сразу созреть на сотню лет, а то и больше. И надо было, вопреки мамушкам и бабушкам, добровольно согласиться на тяжкое состязание с еврейством в будущем для того, чтобы сейчас, на время борьбы с немцами, иметь еврейство с собою.
